|
Д.
Д. БЛАГОЙ
ТВОРЧЕСКИЙ
ПУТЬ ПУШКИНА
(1826-1830)
СОВЕТСКИЙ
ПИСАТЕЛЬ - МОСКВА 1967
Продолжение.
К началу книги
листать
дальше:1
2 3 4
5 6 7 8
9 10 11
12 13 14
15 16
есть
то, чтобы они не имели прибежища в лицах высшего звания и, так сказать,
пункта соединения". В качестве лиц "высшего звания",
оказывающих такое прибежище, он называл и генерала Раевского1. В одном
из "пунктов соединения" - палатке Раевского - Пушкин встречался
со многими декабристами, некоторых из них он раньше знал и лично ("Многие
из моих старых приятелей окружили меня", - пишет он в "Путешествии").
"Соединению" этому, конечно, способствовал и сенсационный
приезд в армию Пушкина, вольнолюбивая поэзия которого так восторгала
почти всех участников декабристского движения и сыграла такую большую
роль в формировании и их политических взглядов и в особенности их революционных
настроений и чувств. До нас дошли скудные сведения о содержании этих
встреч. Однако из тоже довольно скупых свидетельств очевидцев мы знаем,
что, подобно тому как после возвращения из ссылки поэт читал московским
любомудрам свои новые произведения, и прежде всего "Бориса Годунова",
так и теперь он читал своим старым и новым приятелям ту же свою историческую
трагедию, тогда все еще не опубликованную, читал новые отрывки из "Евгения
Онегина". В этом "тесном кругу", по воспоминаниям одного
из адъютантов Раевского, друга П. А. Вяземского, поэта М. В. Юзефовича,
велись оживленные разговоры с Пушкиным на литературные темы, порой вспыхивали
и "откровенные споры". Юзефович упоминает о теме только одного
из них: "...Пушкин коснулся аристократического начала, как необходимого
в развитии всех народов; я же щеголял тогда демократизмом. Пушкин, наконец,
с жаром воскликнул: "Я не понимаю, как можно не гордиться своими
историческими предками! Я горжусь тем, что под выборною грамотой Михаила
Федоровича есть пять подписей Пушкиных""2. Как мы знаем, именно
на эту тему, которая всегда имела для Пушкина не узкосословное, а большое
культурно-историческое значение и которая занимает такое существенное
место в его политических концепциях конца 20-30-х годов, жарко спорил
он в 1825 году с Рылеевым и А. Бестужевым. Но в этих тесных дружеских
беседах, можно с уверенностью сказать, шла речь и о более близких и
острых политических темах. Характерно, что именно в этой обстановке
Пушкин поделился одним из планов окончания своего романа в стихах, согласно
которому Онегин должен был оказаться в числе декабристов. Особенно откровенный
характер, вероятно, носили беседы Пушкина с одним из его любимейших
лицейских друзей, членом Союза Благоденствия, невольным очевидцем страшного
и трагического зрелища - приведения в исполнение приговора над декабристами,
полковником В. Д. Вольховским, занимавшим во время турецкой кампании
нелегкий пост обер-квартирмейстера
406
всего Кавказского корпуса и одновременно с исключительной отвагой выполнявшего
ряд ответственных боевых поручений. "Здесь, - читаем в "Путешествии",
- увидел я нашего Вольховского, запыленного с ног до головы, обросшего
бородой, изнуренного заботами. Он нашел однако время, - глухо добавляет
Пушкин, - побеседовать со мною как старый товарищ". Еще более часто
и тесно общался Пушкин с М. И. Пущиным. Среди разжалованных и сосланных
на Кавказ декабристов М. И. Пущин являлся одним из самых замечательных.
Его знаниям и личной отваге Паскевич обязан был многими своими победами.
Другой находившийся в Кавказской армии декабрист, А. С. Гангеблов, рассказывает
в своих воспоминаниях: "В своей солдатской шинели, Пущин распоряжался
в отряде как у себя дома, переводя и офицеров, и генералов с их частями
войск с места на место по своему усмотрению: он руководил и мелкими
и крупными работами, от вязания фашин и туров, от работ киркой и лопатой,
до трасировки и возведения укреплений, до ведения апрошей, и кроме того
исполнял множество важных поручений. Он же, в той же солдатской шинели,
присутствовал на военных советах у главнокомандующего, где его мнения
почти всегда одерживали верх (о чем мне известно было через Вольховского
и Ушакова). Этот человек как бы имел дар одновременно являться в разных
местах"1.
Пушкину, естественно, импонировал, внушал глубокое уважение замечательный
облик этого человека, которого не смогла сломить ни постигшая его тяжкая
судьба, ни унизительные обстоятельства, в которые были поставлены разжалованные
декабристы. "Он любим и уважаем, как славный товарищ и храбрый
солдат", - лапидарно и выразительно заметил о нем поэт в "Путешествии".
Не мог не вспомнить с ним Пушкин и его брата, своего "первого",
"бесценного" лицейского друга И. И. Пущина. Общение с Вольховским
также не могло не вызвать в его памяти далекие лицейские времена. Если
при вторичном посещении Минеральных Вод на Пушкина нахлынули воспоминания
о его первом там пребывании, о семействе Раевских, о Марии Раевской,
здесь он невольно погружался в атмосферу своего отрочества и ранней
юности - "лицейских ясных дней". Непререкаемое свидетельство
тому - небольшой стихотворный набросок, сделанный им, возможно, тогда
же, в военном лагере: "Зо?рю бьют...из рук моих || Ветхий Данте
выпадает..." Содержание этого, судя по всему, незавершенного поэтом
и потому затерявшегося в его рукописях наброска крайне просто. Поэт
услышал рано утром в лагере барабанный бой, отбивавший зо?рю - сигнал
вставать, и вспомнил свои лицейские годы, когда по утрам его будил тот
же звук. Строго говоря,
407
здесь даже почти нет никакого содержания, это скорее то, что некоторые
композиторы называют "музыкальный момент". И вместе с тем
именно в необыкновенной музыкальности этой стихотворной миниатюры, порожденной
услышанным звуком, тайна ее исключительно впечатляющего эстетического
обаяния. В связи с резким барабанным боем, в начале стихотворения преобладают
звонкие согласные - з ("зорю"), б ("бьют"), д ("Данте
выпадает"). Затем, в соответствии с отходом поэта от реального,
сейчас окружающего его мира в мир воспоминаний, они как бы приглушаются,
притухают: в третьей строке, инструментованной на т, вообще нет ни одного
звонкого согласного ("На устах начатый стих"). Особенно выразительна
в этом отношении пятая строка, как бы постепенно утрачивающая свою материальную
весомость (замена двух д первой половины стиха двумя т второй; улетающая,
тающая гамма гласных: у-а-е-е-у-е-а-е): "Дух далече улетает".
Однако этот мир воспоминаний так ярко переживается поэтом, что как бы
приобретает всю силу реальности, - и снова стих ведут по преимуществу
звонкие звуки: шестая строчка инструментована на з и в ("звук привычный,
звук живой"), в дальнейшем снова возникает твердое звукосочетание
да ("раздавался", "давнишнею")...
Но долго пробыть вместе со своим давним другом, двадцатисемилетним генералом
Раевским, "старыми приятелями" и новыми знакомцами Пушкину
не довелось. Прошло всего месяц с небольшим по прибытии его в армию
- и он вынужден был покинуть ее. Свое внезапное решение двинуться в
обратный путь сам поэт объясняет в "Путешествии" тем, что
после взятия Арзрума война казалась фактически законченной, и, кроме
того, в Арзруме "открылась чума": "Мне тотчас представились
ужасы карантина, и я в тот же день решился оставить армию". Когда
же выяснилось, что военные действия снова возобновляются, и Паскевич
предложил ему быть "свидетелем дальнейших предприятий", он
не стал отменять принятого решения. Прощаясь с поэтом, Паскевич подарил
ему на память турецкую саблю. Игнорировать этот рассказ Пушкина, как
это склонны делать некоторые новейшие исследователи, никак нельзя. Не
может быть сомнения и в том, что все, о чем в нем рассказывается, было
на самом деле. Но это составляло только внешнюю, так сказать, "дипломатическую"
сторону дела. Между тем под ней крылась определенная подоплека. После
того как III отделению из агентурных донесений стало известно, что Пушкин
направляется в действующую армию к Паскевичу, сразу же были даны инструкции
всюду установить за поэтом тайный полицейский надзор1. Инструкции эти,
понятно, были выполнены. Из свидетельств современников-очевидцев мы
знаем, что Паскевич старался по возможности все время держать
408
Пушкина в поле своего зрения. Конечно, не были для него секретом и встречи
поэта с разжалованными декабристами, и их беседы "в тесном кругу".
Один из участников Арзрумского похода, Н. Б. Потокский, со слов Вольховского,
рассказывает, что Паскевич призвал поэта в свою палатку и, когда тот
явился (как раз во время доклада Вольховского главнокомандующему), "резко
объявил: - Господин Пушкин! мне вас жаль, жизнь ваша дорога для России;
вам здесь делать нечего, а потому я советую немедленно уехать из армии
обратно, и я уже велел приготовить для вас благонадежный конвой...-
Вольховский передал мне, что Александр Сергеевич порывисто поклонился
Паскевичу и выбежал из палатки, немедленно собрался в путь, попрощавшись
с знакомыми и друзьями, и в тот же день уехал". Не говоря о неточностях,
которые имеются в этом рассказе (в частности, из "Путешествия"
мы знаем, что проститься с Паскевичем Пушкин пришел 19 июля, а уехал
он из Арзрума только 21 июля), получается, что поэт придумал факты,
изложенные в его путевых записках, кстати опубликованных им при жизни
Паскевича. Да и едва ли бы Паскевич, все же рассчитывавший, что Пушкин,
хотя за месяц своего пребывания в армии ничего и не написал в его славу,
в дальнейшем воспоет своей "сладкозвучной лирой" его военные
триумфы, стал действовать так резко. Гораздо правдоподобнее и согласнее
с другими данными, которыми мы располагаем, то, что Потокский сообщает
далее: "Вольховский передавал мне под секретом еще то, что одною
из главных причин неудовольствия главнокомандующего было нередкое свидание
Пушкина с некоторыми из декабристов, находившимися в армии рядовыми.
Говорили потом, что некоторые личности шпионили за поведением Пушкина
и передавали свои наблюдения Паскевичу..."
Характерно, что Паскевич вообще, видимо, постарался разрушить "пункт
соединения" Пушкина с его друзьями. После взятия Арзрума М. И.
Пущин был отправлен им в Тифлис; генерал Раевский с его Нижегородским
драгунским полком - одним из "прибежищ" разжалованных декабристов
- в дальнейший поход; самого же поэта Паскевич удержал при себе, поселив
в том же сераскирском дворце, в котором расположился сам. Именно потому-то
Пушкину и могло казаться, что война кончена, и, во всяком случае, дальнейшее
пребывание его в армии утратило для него интерес. Мог он и почувствовать,
что все это делается неспроста. "Ужасно мне надоело вечное хождение
на помочах этих опекунов, дядек; мне крайне было жаль расстаться с моими
друзьями, - но я вынужден был покинуть их, Паскевич надоел мне своими
любезностями", - говорил Пушкин редактору "Тифлисских ведомостей"
П. С. Санковскому,
409
человеку прогрессивных взглядов, печатавшему на страницах своей газеты
(конечно, без подписи) произведения ссыльных декабристов; поэт близко
сошелся с ним во время пребывания в Тифлисе1. Вскоре же после "вынужденного"
отъезда Пушкина из армии последовала расправа и над генералом Н. Раевским.
Узнав, что Раевский приблизил к себе ряд лиц, "принадлежавших к
злоумышленным обществам", и даже "приглашал их к обеду",
Николай I предписал, по соответствующему рапорту Паскевича, рекомендовавшего
его "удаление" из Кавказской армии: "Г.-м. Раевского
за совершенное забытие своего долга, сделав строгий выговор, посадить
под арест домашний при часовом на 8 дней и перевести в 5-ю уланскую
дивизию"2.
5
Поездка Пушкина в Закавказье, в действующую армию, продолжавшаяся около
четырех месяцев, начатая посещением опального генерала Ермолова и проходившая
в тесном общении со многими из своих друзей, ссыльных декабристов, как
уже сказано, имела огромное значение для вырвавшегося - пусть на короткое
время - из "мертвящего упоенья света", из среды "бездушных
гордецов", "блистательных глупцов", "холопьев добровольных"
и хлебнувшего вольного воздуха поэта.
Могучая природа Кавказа, боевая обстановка, доблестные военные подвиги
простых русских людей, одетых в солдатские шинели, встречи и беседы
с друзьями-декабристами, так героически, с таким мужеством и достоинством
переносившими свою тяжкую долю, оказали самое благотворное действие
на поэта. Наряду с историческим и политическим оптимизмом "Полтавы",
все это способствовало преодолению Пушкиным тягостных настроений, в
течение первых последекабрьских лет окрашивавших его личную лирику в
безотрадно мрачные, унылые, минорные тона. От пушкинских стихов 1829
года снова повеяло бодростью, здоровьем душевным, мажорным, мужественным,
жизнеутверждающим духом.
Это ощутимо уже в цикле кавказских стихов. Но едва ли не с особенной
силой звучит в написанном месяца через полтора после возвращения из
Арзрума, 3 ноября 1829 года, напоенном бодрым морозным воздухом, насквозь
пронизанном солнечными лучами ("Мороз и солнце, день чудесный!"),
блистательном "Зимнем утре", стирающем, как и в "Евгении
Онегине", всякие грани между "высоким", торжественным,
праздничным ("Навстречу северной Авроры || Звездою севера явись")
и "низким", будничным, бытовым ("трещит затопленная печь",
"лежанка", бурая кобылка, которая заменила первоначальный
410
вариант "конь черкасский"), превращающем и то и другое в неразрывно
слитое, единое - в поэзию действительности. По заглавию это стихотворение
словно бы перекликается с элегической "Зимней дорогой" (1826),
но и по содержанию и по своему тону оно прямо, почти подчеркнуто противоположно
ей. В "Зимней дороге" перед нами был унылый ночной пейзаж:
печальные поляны, печально озаренные светом отуманенной луны; в "Зимнем
утре" - блестящие под яркими солнечными лучами великолепные ковры
снежных полей. И для того чтобы этот контраст стал еще нагляднее, еще
непосредственно ощутимее, в "Зимнем утре" дается прямое сопоставление
мглистого и мрачного, наводящего на душу печаль "вчера", в
известной мере повторяющего пейзаж "Зимней дороги" ("бледное
пятно" луны), с ослепительно сверкающим солнечным "сегодня"
("Вечор..." - "А нынче..."). И это не только два
разных пейзажа и, соответственно с этим, два различных душевных состояния.
Поставленное в ряд со всем циклом трагически окрашенных стихов Пушкина,
открывающимся "Зимней дорогой", стихотворение это, сближающееся
с последней даже в перекличке заглавий, приобретает гораздо более широкое
значение. В нем снова, как в "Полтаве", вне всяких условностей,
на самых обычных, ежесуточно всеми наблюдаемых сменах вечера утром,
ночи днем показано торжество света над мраком - звучит победный клич
мажорной "Вакхической песни": "Да здравствует солнце,
да скроется тьма!" В подобном же ключе воспринимается написанное
(в селе Павловском Тверской губернии - имении П. И. Вульфа) накануне
"Зимнего утра" и в этом отношении его как бы подготовляющее
стихотворение "Зима. Что делать нам в деревне?". Скучные и
однообразные деревенские помещичьи будни ("Вот вечер: вьюга воет;
|| Свеча темно горит; стесняясь, сердце ноет; || По капле, медленно,
глотаю скуки яд") - "Тоска!". И вдруг издали наезжает
"нежданная семья: старушка, две девицы || (Две белокурые, две стройные
сестрицы)" - и томительные сельские будни оборачиваются праздником,
унылая скука - радостной полнотой бытия: "Как оживляется глухая
сторона! || Как жизнь, о боже мой, становится полна!.."
Однако ни в одном из пушкинских стихотворений не сказывается с такой
силой тягчайший личный и общественный кризис и одновременно выход из
него, его преодоление - и трагедия и разрешающий ее катарсис, - как
в написанных месяца через два после "Зимнего утра" (26 декабря)
новых стансах - стихотворении "Брожу ли я вдоль улиц шумных".
Бо?льшая часть этого широчайше известного стихотворения, ставящего в
упор тему о смерти, по-настоящему трагична. Где бы ни был поэт и что
бы он ни делал, его неотступно преследует
411
мысль о неизбежной смерти не только его самого, но и всех, кто его окружает.
Причем эта дума владеет им не только каждый день, но и каждую годину
- каждый час. "Кружусь ли я с толпой мятежной, || Вкушаю ль сладостный
покой, || Но мысль о смерти неизбежной || Везде близка, всегда со мной..."
- еще прямолинейнее говорит об этом поэт в одном из первоначальных вариантов.
Эта неотступная мысль о смерти - тоже знамение эпохи, проявление общественной
депрессии, уныния, упадка сил. Недаром тема смерти звучит в эту пору
у многих и многих поэтов - современников Пушкина. С особенной силой
проявляется это в творчестве одного из самых значительных поэтов пушкинской
поры, Евгения Баратынского. В 1827 году (год создания Пушкиным его "Трех
ключей") Баратынский пишет большое стихотворение "Последняя
смерть", в котором рисуется конечная гибель всего человечества;
а в 1828 году (год создания Пушкиным стихотворения "Дар напрасный,
дар случайный") пишет стихотворение "Смерть" - восторженный
и страстный гимн "святой деве" - смерти, в которой поэт, также
очень тяжело переживавший кару, постигшую декабристов, склонен видеть
не только "всех загадок разрешенье", но - это было полно в
ту пору особого смысла - и "разрешенье всех цепей". "О
дочь верховного Эфира! || О светозарная краса! || В руке твоей олива
мира, || А не губящая коса..." - молитвенно восклицает поэт. Совсем
иное - в пушкинских стансах "Брожу ли я вдоль улиц шумных".
В них говорится о неминуемом смертном часе, о неизбежности для каждого
сойти "под вечны своды", но никакого культа смерти нет. Наоборот,
трагическая мысль о смерти, и своей и всего своего поколения, разрешается
другой, светлой, альтруистической мыслью (зерно ее уже в эпитете "Младенца
ль милого ласкаю") о цветении новой, младой жизни. Благословением
ее и завершается это чудесное стихотворение, в котором "лелеющая
душу гуманность" поэзии Пушкина одерживает одну из самых трудных
и великих своих побед.
"Брожу ли я вдоль улиц шумных" - стихотворение в существе
своем глубоко оптимистическое. Но это не высмеянный Вольтером наивно-розовый
"оптимизм" недалекого Панглоса, считающего, что все к лучшему
в этом лучшем из миров; это не эгоистически-эпикурейский оптимизм русского
"вельможеского" XVIII века (см. концовку замечательной державинской
оды "На смерть князя Мещерского", тематически во многом перекликающейся
с пушкинскими стансами 1829 года). Свидетель многих глубоко драматических
событий мировой и отечественной истории, остро ощущавший ложь и несправедливость
существующих общественных отношений, испытавший так много горечи и боли
в своем собственном жизненном опыте,
412
Пушкин отнюдь не отрицал наличия в мире зла; он больше чем кто-нибудь
знал и понимал трагический характер исторического процесса. Оптимизм
Пушкина совсем другого качества, это и глубоко выстраданный, и подлинно
мужественный, и действительно жизнеутверждающий оптимизм. И замечательно:
стихотворения, в которых поэт снова обретает душевную бодрость, ясную
мужественность духа, звучат в мажорном стихотворном метре - четырехстопном
ямбе, размере победных од Ломоносова, ставшем основным размером и поэзии
Пушкина. "Зимняя дорога" написана четырехстопным хореем; "Три
ключа" - пятистопным ямбом; "Воспоминание" - перемежающимся
шестистопным и четырехстопным ямбом; "Дар напрасный, дар случайный"
- тоже четырехстопным хореем. "Зимнее утро" и "Брожу
ли я вдоль улиц шумных" написаны четырехстопным ямбом - размером
"Евгения Онегина" и "Полтавы".
Наличие в лирике Пушкина второй половины 20-х годов мотивов тоски, отчаяния,
безнадежности показывает, насколько он был человеком своего времени,
как глубоко и как органически был связан с жизнью общества, выражал
все его боли и недуги. Мужественное преодоление Пушкиным трагических
мотивов наглядно свидетельствует, насколько великий поэт сумел в своем
творчестве выйти за пределы своего времени, указывая выход и грядущим
поколениям. Читая такие его стихи, как "Зимнее утро", как
стансы "Брожу ли я вдоль улиц шумных", начинаешь в полной
мере понимать проникновенные слова Герцена о том значении, какое имела
звонкая и широкая пушкинская песня для него и его современников.
***
Мужественно-звонкие и широкие звуки новых лирических стихов Пушкина
тем замечательнее, тем больше свидетельствуют о мощи и крепости духа
поэта, что после возвращения его из Закавказья и его личная жизнь, и
условия, в которые было поставлено его творчество, стали еще труднее
и неблагоприятнее. Больше того, именно год, последовавший за возвращением
поэта, был в этом отношении самым тяжелым из его послессылочных лет.
Первым приветствием в любезном отечестве была разгромно-издевательская
статья Надеждина о "Полтаве". Но это было только начало. По
приезде в начале ноября в Петербург его ждало второе "приветствие"
- посланное ему почти месяц назад письмо от Бенкендорфа. Не только в
сухо-официальном, но и прямо в угрожающем тоне шеф жандармов, ссылаясь
на повеление царя, требовал ответа, "по чьему позволению"
он предпринял "странствия" за Кавказом и посещение Арзрума.
"Я же, со своей стороны, - добавлял глава
413
III отделения, - покорнейше прошу вас уведомить меня, по каким причинам
не изволили Вы сдержать данного мне слова и отправились в закавказские
страны, не предуведомив меня о намерении вашем сделать сие путешествие"
(XIV, 49). Пушкину пришлось объясняться и оправдываться в своем "поведении",
признавая его "опрометчивостью" ("etourderie") и
подчеркивая, что ничего помимо этого - "никакого другого побуждения"
("tout autre motif") - в его поступке не было (XIV, 51).
Ждали Пушкина и большие личные огорчения. Натали, видимо, удивил и оскорбил
стремительный, без всякого предупреждения отъезд поэта в действующую
армию. А ее мать, очевидно наведя соответствующие справки, получила
сведения о политической его неблагонадежности. Во всяком случае, во
время своего закавказского путешествия Пушкин несколько раз писал Гончаровой-матери,
но ответа не получал. Сразу же по приезде в Москву поэт поспешил к Гончаровым,
но принят был и матерью и дочерью весьма холодно и сухо. "Сколько
мук ожидало меня по возвращении! - писал он Н. И. Гончаровой месяцев
восемь спустя. - Ваше молчание, ваша холодность, та рассеянность и то
безразличие, с каким приняла меня м-ль Натали...У меня не хватило мужества
объясниться - я уехал в Петербург в полном отчаянии. Я чувствовал, что
сыграл очень смешную роль, первый раз в жизни я был робок (timide)..."
(XIV, 76; подлинник по-французски). Мучительные переживания Пушкина
претворились тогда же в едва ли не самые проникновенные любовно-лирические
строки, им когда-либо написанные (датируются 1829 годом, не позднее
ноября):
Я вас любил; любовь еще, быть может,
В душе моей угасла не совсем;
Но пусть она вас больше не тревожит;
Я не хочу печалить вас ничем. Я вас любил: безмолвно, безнадежно,
То робостью, то ревностью томим;
Я вас любил так искренно, так нежно,
Как дай вам бог любимой быть другим.
Стихотворение это абсолютно целостный, замкнутый в себе художественный
мир. И в то же время существует несомненная внутренняя преемственная
связь между ним и созданной по пути в Тифлис второй и окончательной
редакцией стихотворения "На холмах Грузии...". Оба стихотворения
даже внешне подобны друг другу. Тот же объем, простота рифм, некоторые
из них прямо повторяются (в обоих стихотворениях рифмуется: "может"
- "тревожит"), и вообще единый структурный принцип - предельная
простота выражения, при насыщенности словесными повторами - лейтмотивами
(там: "Тобою || Тобой,
414
одной тобой", здесь - троекратное: "Я вас любил"), сообщающими
обоим стихотворениям их проникающий душу лиризм, их чарующую музыкальность,
которая с особенной силой приводит на память слова П. И. Чайковского.
На заданный ему однажды вопрос, почему он не пишет романсов на стихи
Пушкина, композитор ответил: потому что они и так музыка. Эта близость
формы определена общностью содержания - единой развивающейся лирической
темы. Основа первого - утверждение, что сердце поэта любит, ибо не может
не любить. Во втором раскрывается природа, сущность большой, подлинной
любви. Мне приходилось слышать критические замечания по этому поводу.
- Деликатно ли по отношению к любимой настойчиво твердить ей о своей
любви в прошедшем времени? - сказал мне один из моих весьма квалифицированных
собеседников. Однако такое замечание - результат непонимания того душевного
состояния, которое выражено в пушкинском стихотворении и лучшим реально-психологическим
комментарием к которому являются приведенные только что строки из письма
Пушкина к Н. И. Гончаровой. Поэт говорит, что его любовь, быть может,
не совсем угасла (снова образная перекличка с кавказским восьмистишием,
где сердце горит любовью), но все стихотворение - непререкаемое свидетельство
того, что гореть любовью оно продолжает и посейчас. Троекратным "Я
вас любил" поэт, в какой-то мере уязвленный, даже, возможно, оскорбленный
тем, что та, кого он так любит, относится к его чувству столь равнодушно,
столь безразлично, хочет больше всего убедить самого себя. Но главное
не в этом. То, что он говорит о своей любви в прошедшем времени, продиктовано
мыслями не о себе, а о ней, нежной заботой о том, чтобы своей настойчивой,
а раз она безответна, становящейся даже назойливой любовью ничем не
потревожить любимую, не причинить ей хотя бы тень какого-либо огорчения;
а это уже само по себе лучшее подтверждение того, что любовь не угасла:
"Я не хочу печалить вас ничем". И уже совсем снимается что-либо
личное, эгоистическое в концовке стихотворения, адекватной - по своей
просветленной альтруистичности - концовке написанных около этого же
времени стансов "Брожу ли я вдоль улиц шумных". Там благословение
новой, молодой жизни, которая придет на смену и самому поэту и всем
его сверстникам; здесь - пожелание, чтобы любимая нашла такую же полноту
чувств в том - другом, кто станет ее избранником. Восьмистишие "На
холмах Грузии...", подобно стихотворному наброску "Зо?рю бьют",
- "музыкальный момент", навеки чудесно запечатлевший пережитое
поэтом мгновение любви и светлой печали. В буквально напоенных любовью
восьми строчках стихотворения "Я вас любил" (слово "любовь"
в разных его формах: "любил", "любовь",
415
"любимой" - повторяется пять раз) заключена целая история
высокого и пламенного, исключительного по своей самоотверженности и
благородству любовного чувства. И это не только запечатленное мгновенье,
преходящий мотив. Это - в высшей степени просветленное состояние души,
обретенное здесь поэтом и снова порой в нем возникающее. Так, концовка
этого восьмистишия будет, по существу, снова повторена и развита в другом,
написанном года три спустя стихотворении-дублете (весьма редкий случай
в творчестве Пушкина) "К ***". Любуясь "в печальном сладострастье"
"нечаянно" прошедшей перед ним девушкой - "младым, чистым,
небесным созданьем", поэт, безмолвно следуя за ней глазами, благословляет
ее "на радость и на счастье", желая ей сердцем всё - "все
блага жизни" и даже "счастие того, кто избран ей, || Кто милой
деве даст название супруги". В "Евгении Онегине" Пушкин
пишет о "безнадежном эгоизме" героев байронического типа,
возвеличенном, облеченном в "унылый романтизм" их творцом.
Приведенные только что два стихотворения, как и стансы "Брожу ли
я вдоль улиц шумных", ярче и нагляднее всего выражают диаметрально
противоположное, "антибайроническое" существо творчества русского
национального гения.
Необыкновенная просветленность любовного чувства в стихотворении "Я
вас любил...", при всей его пламенности подлинная его возвышенность
тем замечательнее, что свой, как казалось поэту, окончательный разрыв
с "м-ль Натали" он переживал в высшей степени мучительно.
Примерно через месяц Пушкин написал новое стихотворение, явно этим навеянное:
"Поедем, я готов; куда бы вы, друзья, || Куда б ни вздумали, готов
за вами я || Повсюду следовать, надменной убегая". Сам поэт назвал
это обращение к друзьям, написанное в духе его прежних антологических
стихов и подражаний древним и обрывающееся в печати строкой тире, "Элегическим
отрывком". "Отрывком" назвал Пушкин и стихотворение 1828
года "Каков я прежде был, таков и ныне я...", сходное с только
что приведенным по тону и прямо перекликающееся с ним концовкой. Однако
сам поэт считал, очевидно, оба эти стихотворения художественно завершенными
и так их и опубликовал. Стихотворение "Поедем, я готов..."
является в известной мере психологическим комментарием к "Я вас
любил..." и подтверждает правильность именно такого понимания последнего.
"Умрет ли страсть моя?" - спрашивает в нем себя поэт. Значит,
любовь его отнюдь не угасла. В черновых вариантах поэт называл свою
любовь "безумной"; там же употреблен эпитет "робкая любовь"
(вспомним: "то робостью...томим"); в другом месте: "Я
робко принесу повинную главу". В строках (в особенности в эпитетах,
придаваемых любимой):
416
"Повсюду следовать, надменной убегая..." - и в вопросительной
концовке: "Забуду ль гордую мучительную деву..." - отчетливо
сквозит и та уязвленность поэта, о которой говорилось выше. После заключительных
строк "Отрывка" Пушкин и прямо написал: "Но полно, разорвал
оковы я любви", затем исправил: "Но полно, разорву оковы я
любви"; однако в дальнейшем эту строку вовсе снял.
Вообще все это стихотворение имеет совершенно определенные биографические
реалии. Поэт действительно мечтал в это время о новых далеких странствиях.
Ровно полмесяца спустя после его написания (датировано Пушкиным 23 декабря
1829 года) он обратился с письмом к Бенкендорфу, в котором просил разрешения
поехать во Францию (в стихотворении: "кипящий Париж"), или
в Италию ("Где Тасса не поет уже ночной гребец" - то есть
гондольер, - Венеция находилась в это время под чужеземным, австрийским,
игом), или, если это окажется невозможным, даже в Китай с направляемой
туда миссией ("К подножию ль стены далекого Китая...") (XIV,
56). И конечно, когда он писал эту строку, он вспоминал своего прадеда
Ганнибала, сосланного Меншиковым к китайской границе. Как видим, даже
возможные маршруты поездки абсолютно соответствуют намечавшимся в стихотворении.
Однако на все это последовал категорический отказ, лицемерно прикрываемый
заботами о поэте царя, полагающего, что такая поездка может расстроить
его денежные дела и, кроме того, отвлечет от литературных занятий. Подобная
"отеческая" заботливость, вероятно, привела бы Пушкина во
всякое другое время в ту неудержимую ярость, которая порой им овладевала.
Но в данном случае приходилось смириться и в ответном письме шефу жандармов
благодарить царя за оказанные "благодеяния" (возвращение из
ссылки, исход дела с "Гавриилиадой", прощение самовольной
поездки в действующую армию). Характерно, что в том же ответном письме
Пушкин, отрешаясь от себя, просит (что и занимает почти все письмо)
о назначении пенсии вдове отца М. Н. Волконской, генерала Раевского.
"Узами дружбы и благодарности, - пишет поэт, - связан я с семейством,
которое ныне находится в очень несчастном положении ("aujourd'hui
bien malheureuse"): вдова генерала Раевского обратилась ко мне
с просьбой замолвить за нее слово перед теми, кто может донести ее голос
до царского престола. То, что выбор пал на меня, - с внезапно прорывающейся
и нескрываемой горечью добавляет поэт, - само по себе уже свидетельствует,
до какой степени она лишена друзей, всяких надежд и помощи. Половина
семейства, - продолжает Пушкин, - находится в изгнании, другая - накануне
полного разорения". "Прибегая к вашему превосходительству,
- заключает
417
Пушкин, - я надеюсь судьбой вдовы героя 1812 года, - великого человека,
жизнь которого была столь блестяща, а кончина так печальна, - заинтересовать
скорее воина, чем министра, и доброго и отзывчивого человека скорее,
чем государственного мужа" (XIV, 58 и 398-399; подлинник по-французски).
Просьба Пушкина была передана Бенкендорфом царю и удовлетворена последним,
но, конечно, не благодаря впечатлению, произведенному прочувствованным
пушкинским письмом (хотя оно и послужило толчком к этому), как и не
в силу присущих тому и другому "отзывчивости и доброты". Николай,
как мы знаем, любил "лицедействовать" - становиться в позу
великодушного рыцаря (лицемерный характер оказанной им в данном случае
"милости" не замедлил вскоре же обнаружиться). Вместе с тем
жест царя явился еще одним звеном в той цепи "благодеяний",
которой он психологически оковывал поэта. Но замечательным свидетельством
доброты и отзывчивости, верности дружбе и любви является письмо самого
Пушкина, еще один из тех систематических и настойчивых призывов милости
к падшим, с которыми он стал обращаться к Николаю сразу же по возвращении
из ссылки.
Поехать в дальние страны, чтобы "забыть" предмет своей "нежной"
и "безумной" любви-страсти, Пушкин не смог. Попытался он было
возобновить одно из своих прежних страстных увлечений периода южной
ссылки, знаменитой красавицей Каролиной Собаньской, которой позже, там
же, на юге, увлекся Мицкевич и на сестре которой впоследствии женился
Бальзак (см. его письма в начале февраля 1830 года к Собаньской)1. В
ее альбом он вписал одно из самых мелодичных и грустно-серьезных любовных
своих стихотворений, ей посвященное: "Что в имени тебе моем?"
(1830). Но, видимо, и это не помогло. Поэт не выдержал и 4 марта вдруг
снова собрался в Москву. Вскоре по прибытии туда его настигло новое
письмо от Бенкендорфа (от 17 марта), в котором шеф жандармов опять,
примерно в тех же выражениях, что и в письме, полученном от него Пушкиным
после возвращения из Арзрума, и в еще более угрожающем тоне, запрашивал
(точнее, пожалуй, будет сказать, допрашивал) о причинах "внезапной"
поездки поэта без предварительного согласования с ним, Бенкендорфом.
"Мне весьма приятно будет, - ядовито замечал шеф жандармов, - если
причины Вас побудившие к сему поступку, будут довольно уважительны,
чтобы извинить оный, но я вменяю себе в обязанность Вас предуведомить,
что все неприятности, коим Вы можете подвергнуться, должны Вами быть
приписаны собственному вашему поведению" (XIV, 70). Пушкин ответил
(21 марта) в очень спокойном, выдержанно деловом и вместе с тем полном
достоинства тоне, убедительно доказывая, что
418
никакого проступка в его "поступке" нет. Однако, когда через
два дня поэт, на этот раз заранее, письменно сообщил о своем намерении
съездить в Михайловское и просил разрешения заехать в Полтаву, где находились
Раевские (вдова генерала, две ее дочери, старший сын А. Н. Раевский,
сосланный туда по жалобе Воронцова из Одессы) и куда ожидали Н. Н. Раевского,
чтобы повидаться с ним, последовал категорический отказ. "...Когда
я представил этот вопрос на рассмотрение государя, - отвечал Бенкендорф,
- его величество соизволил ответить мне, что он запрещает Вам именно
эту поездку, так как у него есть основание быть недовольным поведением
г-на Раевского за последнее время". Имеется в виду уже известное
нам приглашение Раевским к своему столу разжалованных декабристов. Пушкин,
конечно, узнал об этом, как и о репрессиях, постигнувших его друга,
и, вероятно, хотел выразить ему свое одобрение и сочувствие. "Этот
случай должен Вас убедить в том, - наставительно заключал Бенкендорф,
- что мои добрые советы способны удержать Вас от ложных шагов, какие
Вы часто делали, не спрашивая моего мнения" (XIV, 75 и 403-404).
Но в поле зрения царя находились не только поездки Пушкина. Какой мелочный
характер носил надзор его за поэтом, видно еще из одного письма Бенкендорфа
(как раз от этого же времени), в котором тот от имени царя ставил на
вид неприличие появления Пушкина на балу у французского посла во фраке,
а не в дворянском мундире, "как все прочие приглашенные" (XIV,
61). Но это было еще полбеды.
С 1 января 1830 года стала выходить под редакцией издателя альманаха
"Северные цветы" А. А. Дельвига "Литературная газета".
Есть достоверное свидетельство, что именно Пушкин вдохновил на это своего
ближайшего друга1. Во всяком случае, давняя мечта поэта иметь свой периодический
орган и вокруг него собрать наиболее литературно и общественно прогрессивных
писателей в какой-то мере осуществилась. В газете Дельвига активно сотрудничали
и Вяземский, который порвал с "Московским телеграфом", и Катенин,
и Баратынский, и Денис Давыдов, и ближайший помощник Дельвига, близкий
в свое время к кругам тайного "Северного общества" декабристов
Орест Сомов. Были опубликованы в ней, конечно без подписи, и некоторые
произведения ссыльных писателей-декабристов. С самого же начала весьма
активное участие в "Литературной газете" принял и отошедший
к этому времени от погодинского "Московского вестника" Пушкин.
В связи с отъездом Дельвига в Москву он выпустил вместе с Сомовым несколько
номеров газеты (с 3-го по 12-й), опубликовал в ней ряд своих новых произведений
в стихах и в прозе (отрывок из "Арапа Петра Великого", главу
из "Путешествия в Арзрум"),
419
довольно большое количество критических и полемических статей и заметок.
В первом же номере появилась его сочувственная заметка о "Некрологии"
генерала Н. Н. Раевского, как бы подготовлявшая просьбу о назначении
пенсии вдове генерала. Небольшая заметка Пушкина о критике, напечатанная
в 3-м номере, носит весьма принципиальный характер. Пушкин снова подчеркивает
в ней крайне низкий уровень русской критической мысли, о чем еще в 1825
году писал к Александру Бестужеву: "Не говоря уже о живых писателях,
Ломоносов, Державин, Фон-Визин ожидают еще египетского суда. Высокопарные
прозвища, безусловные похвалы, пошлые восклицания уже не могут удовлетворить
людей здравомыслящих" (XI, 89). Своими небольшими рецензиями на
первый исторический роман Загоскина "Юрий Милославский", на
впервые опубликованный в "Литературной газете" "Разговор
у княгини Халдиной" Фонвизина, на альманах "Денница",
на поэму опального поэта Ф. Глинки "Карелия" и совсем уж лаконичными
критическими оповещениями-миниатюрами (о переводе Вяземским романа Бенжамена
Констана "Адольф", о выходе в свет перевода "Илиады"
Гнедича) поэт дает образцы надлежащей критики.
Подчеркнутое с первых же номеров "Литературной газеты" отмежевание
ее от всей остальной журналистики, и прежде всего от "Северной
пчелы" Булгарина, "газеты полуофициальной" или прямо
"официальной", как называл ее Пушкин, находившейся под особенным
покровительством Бенкендорфа, руководящее участие в новом органе лиц,
неизменно находившихся на подозрении у правительства, вызывали к нему
настороженное внимание главы III отделения. С самого начала выхода "Литературной
газеты" Булгарин открыл против нее и особенно против Пушкина ожесточенную
кампанию клеветы, злобных намеков, граничивших с доносами, издевательств,
продиктованную сугубо личными, меркантильными побуждениями, боязнью
конкуренции, но бывшую на руку Бенкендорфу и потому встретившую с его
стороны безусловную поддержку1. Чувствуя это и окончательно распоясавшись,
Булгарин поместил в номере от 11 марта некий "Анекдот", представляющий
собой пасквиль на Пушкина, полный не только личных выпадов ("служит
Бахусу", проигрывается в карты и т. п.), но и весьма опасных политических
обвинений ("бросает рифмами во все священное, чванится перед чернью
вольнодумством" и т. п.)2. Зная, что Булгарин является секретным
агентом III отделения, и чувствуя, что угрожающая атмосфера вокруг него
все сгущается, Пушкин решил предупредить события и объясниться с Бенкендорфом
начистоту. В том же письме, в котором он просил разрешения заехать в
Полтаву, он писал Бенкендорфу, что, хотя в
420
течение четырех лет после возвращения из ссылки он вел себя вполне лояльно,
малейшие его поступки вызывают подозрение и недоброжелательство. Это
создает для него крайне тягостное положение: "Оно до такой степени
неустойчиво, что я ежеминутно чувствую себя накануне несчастья, которого
не могу ни предвидеть, ни избежать. Если до настоящего времени я не
впал в немилость, то обязан этим не знанию своих прав и обязанностей,
но единственно вашей личной ко мне благосклонности. Но если Вы завтра
не будете больше министром, послезавтра меня упрячут ("je suis
coffre")". И тут же Пушкин "предупреждает" о предвзятом
отношении к нему Булгарина ("После той гнусной статьи, которую
напечатал он обо мне, я считаю его способным на все"), который
утверждает, что "пользуется некоторым влиянием" на Бенкендорфа
(деликатный, но достаточно прозрачный намек на особые отношения, существующие
между главой III отделения и издателем "Северной пчелы") и
потому может причинить поэту "бесконечно много зла" (XIV,
73; подлинник по-французски). Трудно сказать, действительно ли верил
еще в это время Пушкин в благожелательное отношение к себе Бенкендорфа,
или, что вероятнее, это был просто умный тактический прием - поставить
себя под защиту Бенкендорфа, против самого же Бенкендорфа в лице его
креатуры и подголоска - Булгарина, но письмо до известной степени достигло
цели. Шеф жандармов ответил на него в гораздо более любезном тоне. Естественно,
отрицая наличие какой-либо близкой связи между собой и своим тайным
агентом Булгариным, шеф жандармов писал, что ему не совсем понятно,
почему поэту угодно находить свое положение неустойчивым: "...я
не считаю его таковым, и мне кажется, что от Вашего собственного поведения
зависит придать ему еще больше устойчивости". Однако тут же он
указал, что "столь поспешный отъезд" поэта в Москву не мог
не вызвать подозрений, и одновременно именем царя запрещал ему поездку
в Полтаву (XIV, 75).
Но поэт не только защищался от Булгарина, одновременно он перешел против
него в наступление. Используя трибуну "Литературной газеты",
Пушкин месяц спустя после своего предупреждающего письма Бенкендорфу
о Булгарине, которого походя он уже задел и в заметке о критике, печатает
свою статью о записках парижского полицейского сыщика Видока, в которой
под видом последнего рисует мерзкий облик литературного подручного шефа
жандармов. Убийственный удар попал прямо в цель. Литературный памфлет
сыграл и важнейшую общественную роль. Булгарин, сразу же распознанный,
был гласно разоблачен и навсегда заклеймен в глазах всех порядочных
людей.
421
6
Среди критических статей Пушкина в "Литературной газете" особое
место занимает его острополемический разбор только что вышедшего первого
тома "Истории русского народа" Н. А. Полевого, свидетельствующий
о все нарастающем и углубляющемся интересе автора "Песни о вещем
Олеге", "Бориса Годунова", "Арапа Петра Великого"
и "Полтавы" к исторической проблематике, в особенности к вопросам
русского исторического прошлого. Несколько месяцев спустя, в Болдине,
Пушкиным были сделаны три наброска статьи и о втором томе "Истории".
Возражая "поспешному" и "опрометчивому" апологету
капиталистического прогресса Полевому, строившему концепцию русского
исторического процесса по схемам новейших буржуазных историков Западной
Европы, Пушкин настаивал на необходимости учитывать своеобразие и особенности
исторического развития России ("...история ее требует другой мысли,
другой формулы", XI, 125, 127).
Вскоре после рецензии на исторический роман Загоскина и на "Историю"
Полевого поэт дает на страницах той же "Литературной газеты"
в высшей степени оригинальный образец нового художественно-исторического
произведения - послание "К вельможе", обращенное к князю Н.
Б. Юсупову, хозяину знаменитого подмосковного дворца и имения, своего
рода русского Версаля - Архангельского. Сказочно богатый владелец нескольких
десятков тысяч крепостных крестьян, наделенный высшими чинами, званиями
и орденами империи, обладатель огромной и исключительно ценной библиотеки
и уникальной коллекции картин и статуй, славившийся в молодости своей
красотой и любовными похождениями, Юсупов являл собой весьма колоритную
фигуру. В юные годы, подобно героям "гисторий" петровского
времени, типа повести о российском дворянине Александре, он, молодой
посланник "увенчанной жены", отправился с образовательными
целями в "чужие краи". Получив от императрицы Екатерины, одним
из фаворитов которой он, по-видимому, являлся, рекомендательные письма,
Юсупов объездил многие европейские страны, был почетным гостем некоторых
европейских монархов, начиная с французского короля Людовика XVI, общался
с наиболее замечательными людьми того времени, писателями, мыслителями,
гостил у Вольтера в его знаменитом замке Ферней, встречался в Париже
с Дидро и энциклопедистами, сблизился с прославленным итальянским скульптором
Кановой. Автор "Женитьбы Фигаро" Бомарше, с которым Юсупов
познакомился в Лондоне, обращал к нему свои стихи, приветствуя его жадное
стремление "все видеть, всему научиться, все познать". Во
время написания
422
Пушкиным послания "К вельможе" адресат его, в возрасте уже
почти восьмидесяти лет, беззаботно и празднично, среди собранных им
сокровищ искусства, доживал свои дни ярким олицетворением русского XVIII
века, воспетой Державиным эпохи вельможеской культуры.
Какие-то впечатления, связанные с Юсуповым, должны были возникнуть в
сознании Пушкина уже в детские годы, когда его родители снимали квартиру
в одном из юсуповских владений в Москве в Большом Харитоньевском переулке,
где также находился один из его дворцов с большим садом, украшенным
античными статуями. Тем интереснее было поэту встретиться с Юсуповым
в период своей полной зрелости. Для Пушкина, при его страстном внимании
к событиям и людям прошлого, к национальным характерам и культурам других
народов, Юсупов, так много повидавший на своем долгом и пестром веку,
понятно, был счастливой находкой. "Я слушаю тебя: твой разговор
свободный исполнен юности", - пишет поэт. И действительно, сохранивший
живость ума и памяти Юсупов был не просто памятником былого, а его непосредственным
свидетелем и во многом очевидцем, как бы живым голосом из европейского
XVIII века. Это и дало возможность Пушкину создать произведение, единственное
в своем роде.
С Юсуповым поэт говорит, что - мы знаем - вообще столь было ему свойственно,
на привычном просвещенному вельможе XVIII века литературном языке. Свое
стихотворение он облекает в одну из канонических жанрово-стилистических
форм классицизма - эпистолу; слагает его столь же каноническим для этого
жанра александрийским стихом. Именно так - в манере Буало - было написано
одно из самых ранних стихотворений Пушкина, с которым он впервые выступил
в печати, - лицейское послание "К другу стихотворцу". Однако
теперь, шестнадцать лет спустя, традиционнейшая форма эпистолы приобретает
под пером поэта исключительно новаторский характер.
В послании сто шесть стихов - объем, тоже отвечающий выбранному жанру,
но для зрелого Пушкина необычный (после возвращения из ссылки таких
пространных стихотворений он до этого не писал). Однако, если исходить
из того, какое богатство содержания вмещено в новую эпистолу, объем
этот не может не показаться фантастически малым. На протяжении всего
ста с небольшим стихотворных строк, не выходя формально из рамок выбранного
им и совсем не исторического жанра, поэт сумел осуществить то, что сделал
в своей исторической трагедии "Борис Годунов", что ставил
целью своего незавершенного исторического романа "Арап Петра Великого",
- воскресил минувший век в его истине. Да и разница между посланием
и этими двумя произведениями, сколь ни отличается каждое из
них друг от друга по жанру со всеми вытекающими отсюда последствиями,
по существу не так уж велика. Историческая эпоха развита во всех них
(в известной мере даже и в "Арапе") не "в вымышленном
происшествии" (формула романа, только что выдвинутая Пушкиным в
рецензии на "Юрия Милославского"), а на реально-исторической
основе. Вместе с тем в послании это сделано максимально скромными, скупыми
средствами. В произведении всего один "герой" - адресат поэта;
содержание - некоторые характерные факты из его биографии.
Но на этой весьма узкой площадке развернуто огромное историческое полотно.
Задумав некоторое время спустя снова писать свою биографию, Пушкин,
как я уже отмечал, в кратком предисловии к ней указывал, что он избрал
себя лицом, около которого постарается "собрать другие, более достойные
замечания". Именно на этом структурном - даже не столько биографическом,
сколько мемуарном принципе построено послание "К вельможе".
В начале его поэт с тонкой, почти неуловимой иронией дает психологический
портрет своего "героя", его немудреную и такую удобную и приятную
житейскую философию: "Ты понял жизни цель: счастливый человек,
|| Для жизни ты живешь. Свой долгий ясный век || Еще ты смолоду умно
разнообразил, || Искал возможного, умеренно проказил, || Чредою шли
к тебе забавы и чины..."
Затем вокруг этого "потомка Аристиппа" (первоначально было
"апостола Аристиппа"), древнегреческого философа, учившего,
что главное в жизни - удовольствие, "собраны" те исторические
лица, с которыми он вступал в тесное общение во время своих странствий
по различным европейским странам. Особенно ощутим в послании опыт автора
"Арапа Петра Великого", произведения, с некоторыми художественными
приемами которого оно прямо перекликается. Подобно тому как годы учения
Ганнибала во Франции дали Пушкину возможность набросать характеристику
французской жизни и нравов того времени, резко контрастную тогдашней
русской действительности, так поездки, встречи и знакомства Юсупова
открывали возможность явить в ярко живописных образах-картинах и лапидарно
четких формулах-характеристиках калейдоскопическую панораму жизни, быта,
культуры трех различных и крупнейших европейских народов.
В центре послания, естественно, находится Франция - страна, культура
которой первенствовала тогда в Европе, к которой, особенно начиная с
елизаветинского времени, тянулись различные слои русского общества и
которой, главное, было предназначено в конце века совершить общественно-политический
переворот всемирно-исторического значения. Уже в "Арапе" Пушкин,
рисуя Францию первых десятилетий XVIII века,
424
времен регентства, "легкомыслие, безумство и роскошь" ее правящего
класса, дал ощутить, что в ней зреют семена неизбежного "распадения"
существовавшего строя. В 70-е годы, когда туда попал Юсупов, этот процесс
продолжался с нарастающей силой. И вот, подобно тому как в "Арапе"
показаны две России - Россия молодая, утверждающаяся новая Российская
империя и старая, обреченная боярская Русь, в послании поэт живописует
две противостоящие друг другу Франции: Францию королевского двора -
Версаля и Трианона - ветрености, ликующего веселья, роскоши (в одном
из первоначальных вариантов - "безумной роскоши", то есть
совсем как в "Арапе") - и Францию Фернея, резиденции Вольтера,
уже признанного "вождя философии", "дум новых сеятеля"
(тоже в первоначальных вариантах послания; в "Арапе" фигурировал
еще молодой Вольтер), Францию Просвещения, энциклопедистов:
С Фернеем распростясь, увидел ты Версаль.
Пророческих очей не простирая вдаль,
Там ликовало все. Армида молодая,
К веселью, роскоши знак первый подавая,
Не ведая, чему судьбой обречена,
Резвилась, ветреным двором окружена.
Ты помнишь Трианон и шумные забавы?
Но ты не изнемог от сладкой их отравы;
Ученье делалось на время твой кумир;
Уединялся ты. За твой суровый пир
То чтитель промысла, то скептик, то безбожник,
Садился Дидерот на шаткий свой треножник,
Бросал парик, глаза в восторге закрывал
И проповедывал...
Стоит отметить, что сперва поэт хотел было и прямо возобновить сделанное
им в "Арапе" противопоставление, с одной стороны, распадающейся
королевской Франции, с другой - строящейся петровской России, дать следом
за образом беспечно резвящейся среди своего ветреного, "пышного,
слепого и дерзновенного" (первоначальный вариант) двора "Армиды
молодой" - французской королевы Марии-Антуанетты - контрастный
ей образ "вечного работника" Петра. После строки: "Резвилась,
ветреным двором окружена" - он было написал: "Ты знал сей
пышный двор, и вдруг, пленясь Наукой, || Помчался ты туда, где наш Гигант
сторукой, || Наш Петр, оставя трон, поденный брал топор...", то
есть "помчался" в Голландию. Однако такое сопоставление было
бы явным анахронизмом, да и образ екатерининского вельможи мало вязался
с духом Петровской эпохи. Строки эти были откинуты. Но самый прием исторического
контраста в качестве основного, наиболее эффективного художественно-выразительного
средства систематически
425
использовался поэтом на протяжении всего послания. На остром контрасте
по отношению к строкам о Трианоне и его "шумных забавах",
овеянных пасторальной атмосферой картин французского придворного живописца
того времени Буше (некоторые полотна его имелись в Архангельском), построены
следующие вскоре за ними строки об английском буржуазно-политическом
строе: "Но Лондон звал твое внимание. Твой взор || Прилежно разобрал
сей двойственный собор: || Здесь натиск пламенный, а там отпор суровый,
|| Пружины смелые гражданственности новой".
Строки эти словно бы исполнены суровым и пламенным пафосом Джона Мильтона
- писателя, проникнутого духом английской революции XVII века и, следом
за Радищевым, столь ценимого Пушкиным (особенно это чувствуется в первоначальных
вариантах: "Здесь пламенный народ - там барства хлад суровый").
В свою очередь, столь же контрастен этим строкам образ ленивой, сладострастной
и набожной Испании, в которую, "скучая, может быть, над Темзою
скупой" и пленившись рассказами Бомарше об отечестве Дон Жуана,
"полетел" русский Дон Жуан - Юсупов.
Но за контрастными образами разных стран следуют куда более разительные
контрасты сменивших друг друга на протяжении всего одной человеческой
жизни двух общественно-исторических формаций, двух резко отличных социально-исторических
миров. Пока "герой" предавался в "благословенном краю",
где "лавры зыблются" и "апельсины зреют", любовным
усладам, история шла своей твердой и неумолимой поступью. Сразу же после
"испанских" строк о "мантилье", женах, которые "умеют
с любовью набожность умильно сочетать", о юном любовнике, который
"под окном трепещет и кипит, окутанный плащом", следуют строки
о не только резко противопоставленной старой королевско-пасторальной
Франции, но и начисто ее сметающей революционной буре. По камертону
именно этого ведущего слова, сопровождаемого синонимичными ему и его
усиливающими словами: "вихорь", "свобода грозная",
они и "настроены": инструментованы на звуки р и ударное у
(еще более усиленное тем, что в двух первых строках оно дано в рифмующихся
словах), придающие им в данном смысловом контексте особенно грозную,
устрашающую выразительность: "Все изменилося. Ты видел вихорь бури,
|| Падение всего, союз ума и фурий, || Свободой грозною воздвигнутый
закон, || Под гильотиною Версаль и Трианон || И мрачным ужасом смененные
забавы". Но еще бо?льшим контрастом по отношению уже не только
к Версалю, но и к Фернею - ко всему XVIII веку с его литературными салонами,
просветительной философией,
426
энциклопедистами - является даваемый далее образ новой, пореволюционной
действительности:
Смотри: вокруг тебя
Все новое кипит, былое истребя.
Свидетелями быв вчерашнего паденья,
Едва опомнились младые поколенья.
Жестоких опытов сбирая поздний плод,
Они торопятся с расходом свесть приход.
Им некогда шутить, обедать у Темиры,
Иль спорить о стихах. Звук новой, чудной лиры,
Звук лиры Байрона развлечь едва их мог.
И, еще осязательнее и непосредственнее подчеркивая этот контраст, Пушкин
возвращается в самом конце послания к тому, с чего начал, к образу своего
"героя" - екатерининского вельможи, который вместе со всем,
что его окружает, с его дворцом, словно "волшебным" островом,
не смытым волнами времени, является олицетворенным былым, живым обломком
истории, продолжающим существовать в настоящем, в современности:
Один все тот же ты. Ступив за твой порог,
Я вдруг переношусь во дни Екатерины.
Книгохранилище, кумиры, и картины,
И стройные сады свидетельствуют мне,
Что благосклонствуешь ты музам в тишине,
Что ими в праздности ты дышишь благородной.
Я слушаю тебя: твой разговор свободный
Исполнен юности. Влиянье красоты
Ты живо чувствуешь. С восторгом ценишь ты
И блеск Алябьевой и прелесть Гончаровой.
Беспечно окружась Корреджием, Кановой,
Ты, не участвуя в волнениях мирских,
Порой насмешливо в окно глядишь на них
И видишь оборот во всем кругообразный.
И снова на столь понятном Юсупову языке классицизма, с его античными
аналогиями, послание заканчивается живописно-выразительным сравнением
пережившего свой век екатерининского вельможи с вельможами древнего
Рима: "Так, вихорь дел забыв для муз и неги праздной, || В тени
порфирных бань и мраморных палат, || Вельможи римские встречали свой
закат. || И к ним издалека то воин, то оратор, || То консул молодой,
то сумрачный диктатор || Являлись день-другой роскошно отдохнуть, ||
Вздохнуть о пристани и вновь пуститься в путь".
Контрастом, особенно резким и глубоким, не только двух веков, а и двух
эпох, двух общественных формаций завершается целая серия контрастных
сопоставлений и противопоставлений, на которых структурно держится все
послание. Именно они-то
427
и помогли поэту развернуть в нем многообразный западноевропейский мир,
показанный не только в пространстве, но и во времени, в его историческом
движении и развитии, в динамике бурных и стремительных переворотов и
перемен. Вместе с тем они сообщают спокойному, эпически повествовательному
жанру стихотворной эпистолы с ее размеренно текущими александрийскими
двустишиями некий внутренний драматизм, конфликтность, напряженность.
Здесь в полной мере сказывается мастерство Пушкина-поэта. Но, как и
во всех его произведениях на историческую тему, в послании едва ли не
с особенной силой дают себя знать и "государственные мысли историка".
Ведь четко набросанная картина пореволюционной Европы - становящихся
на смену феодально-дворянской культуре новых, буржуазных отношений -
прихода "века - торгаша" (формула, данная Пушкиным еще в 1824
году, в "Разговоре книгопродавца с поэтом") - развернута в
послании задолго до высказываний на эту тему Маркса и Энгельса, писавших
о замене, в результате буржуазной французской революции, кафедры просветительной
философии прилавком конторщика.
Мало того, пожалуй, ни в каком другом произведении Пушкина мы не встречаемся
с такой предельной конденсацией мысли, как именно в послании "К
вельможе". "Преобразился мир при громах новой славы".
Здесь в одну строку как бы "спрессована" вся блистательная
эпопея Наполеона (хотя самое имя его упоминается только в черновиках),
причем всего одним словом "преобразился мир" подчеркнута его
роль в становлении новой, буржуазно-капиталистической формации. В одной
же строке: "Здесь натиск пламенный, а там отпор суровый" -
образно выражен принцип "гражданственности новой" - английской
двухпалатной парламентской системы. Следующий далее эпитет: "над
Темзою скупой" - подчеркивает буржуазный - "купеческий"
- характер английских общественных отношений (в первоначальных вариантах
было: "Ты видел сей народ купеческих", "Ты видел сей
народ воинственных купцов || Властителей морей"). "И видишь
оборот во всем кругообразный", - опять-таки в одной поэтически
выразительной строке передана сущность столь популярной в XVIII веке
(у нас приверженцем ее был даже Радищев) теории круговорота (повторяющегося
исторического развития все по тому же замкнутому кругу), выдвинутой
итальянским философом-социологом Вико и открывающей дорогу скептическому
выводу - ничто не ново под луной.
Столь же "спрессованы", афористичны в послании характеристики
людей и событий. Французская революция в ее наивысшем, якобинском выражении
- "союз ума и фурий" (богинь мщения) - определение, перекликающееся
с ранее
428
данной характеристикой Вольтера: "умов и моды вождь" (сперва
было "опасных мнений вождь") - и тем самым подчеркивающее
как генетическую связь революционной бури с идеями философов-просветителей,
так и ее существенное от них отличие. "Под гильотиною Версаль и
Трианон" - строка, опять-таки перекликающаяся со строками о пребывании
Юсупова при версальском дворе, о шумных забавах Трианона и одновременно
заключающая в себе большое образно-художественное обобщение - не только
казнь короля и королевы, но и гибель всей старой Франции. Первоначальные
варианты позволяют установить и самый процесс сгущения мысли в художественный
образ. Сначала было: "Версаль и Трианон исчезли пред тобой || На
плахе голова катилась за другой || Утоплены"; затем: "Исчезли
пред тобой Версаль и Трианон || - под гильотиной трон"; "Свободу
и топор - под гильотиной трон"; и наконец: "Под гильотиною
Версаль и Трианон".
Именно эта уплотненность мысли и образно-афористический стиль ее выражения
и дали возможность Пушкину явить подлинное художественное чудо - легко
и свободно вместить в рамки относительно небольшого стихотворного послания
поистине грандиозную историческую панораму, насыщенную глубоким социальным
и философским содержанием.
Появление послания "К вельможе" в "Литературной газете"
вызвало новую резкую атаку на Пушкина, на этот раз со стороны его недавнего
самого пылкого хвалителя, автора "Истории русского народа"
Н. А. Полевого, опубликовавшего в своем "Московском телеграфе"
памфлет под названием "Утро в кабинете знатного барина". Булгарин
в своем "Анекдоте", стремясь не только как можно сильнее политически
опорочить Пушкина, но и как можно больнее задеть его, демагогически
подхватывал упреки в лести царю, делавшиеся теми, кому поэт ответил
в стансах "Друзьям".
Полевой, по существу вторя Булгарину, в своем памфлете грубо упрекает
Пушкина в лести перед Юсуповым, продиктованной пресмыкательством бедного
дворянчика, добившегося приглашения к столу знатного магната. Со всей
резкостью выступил против недостойного выпада Полевого Белинский. "Некоторые
крикливые глупцы, - без всяких обиняков писал критик, - не поняв этого
стихотворения, осмеливались, в своих полемических выходках, бросать
тень на характер великого поэта, думая видеть лесть там, где должно
видеть только в высшей степени художественное постижение и изображение
целой эпохи в лице одного из замечательнейших ее представителей"
(VII, 354).
Однако эта негодующая отповедь была дана Белинским уже много времени
спустя, после смерти Пушкина. А грубо-топорный
429
памфлет Полевого, конечно, не мог не ранить поэта. "Возвратясь
из-под Арзрума, написал я послание к князю **........ - читаем в проникнутом
горечью антикритическом наброске поэта, дошедшем до нас в рукописи.
- В свете оно тотчас было замечено и..... были мною недовольны. Светские
люди имеют в высокой степени этого рода чутье. Один журналист принял
мое послание за лесть италианского аббата, - и в статейке, заимствованной
в Мерсье <?›, заставил вельможу звать меня по четвергам обедать.
Так-то чувствуют они вещи и так-то описывают светские нравы" (XI,
153).
А в ответ одному из своих собеседников (М. А. Максимовичу, защищавшему
от обвинений в неисторичности пушкинскую "Полтаву"), который
указал, что Юсупов изображен в послании "пустым человеком",
поэт ответил: "Ничего! не догадается!" И тут же посмеялся
над Полевым, который увидел в этих стихах "низкопоклонство"1.
В самом деле, в рукописи, под заглавием послания, Пушкин набросал шаржированный
портрет Юсупова: маленький старичок, который, опираясь на палку, еле
держится на подгибающихся ножках. Именно таким видел Юсупова сам поэт.
Отнюдь не идеализировал он своего "героя" и в его юные годы.
Это особенно ощутимо в первоначальных вариантах. Так, об архангельском
дворце Юсупова поэт сперва было написал: "Где златом призванны,
палитра и резец || Роскошной прихоти твоей повиновались || И угождая
ей состязались". Здесь на долю самого Юсупова, в сущности, почти
ничего не оставалось: все было сделано художниками и скульпторами, угождавшими
"злату" - прихотям богача. Однако это находилось в противоречии
с фактами: памятники искусства, собранные Юсуповым, его драгоценная
библиотека свидетельствовали и о его образованности, и о несомненном
наличии художественного вкуса. И поэт заменяет "златом призванны"
(этот мотив вскоре пригодится ему для монолога "Скупого рыцаря")
на "призванны тобой", а вместо "угождая" прихоти
- пишет: "И вкусу тонкому в угоду состязались". Но, видимо,
это показалось поэту чрезмерным: "тонкий вкус" был снят, -
и стих принял свой окончательный и, очевидно, наиболее отвечающий жизненной
правде вид: "Ученой прихоти твоей повиновались".
Именно в соответствии с жизненной правдой и обрисован в послании образ
героя-вельможи, в котором, наряду с положительным (пытливость, широкая
образованность, светский такт, эстетический вкус), показано и отрицательное:
праздность, разбросанность, поверхностный дилетантизм, при подчеркнутом
европеизме полная отрешенность от всего отечественного, от русской культуры.
Ведь в том кругу философов, мыслителей, писателей, в котором предстает
"герой" в послании, нет
430
ни одного русского имени. И это абсолютно соответствовало действительности.
Примерно год спустя после послания Пушкин по просьбе Вяземского, работавшего
в это время над монографией о Фонвизине, попытался расспросить Юсупова
об авторе "Недоросля". Тот отозвался, что "очень знал"
Фонвизина, с которым даже жил как-то в одном доме, похвалил его как
остроумнейшего собеседника - второго Бомарше ("C'est un autre Beaumarchais
par la conversation"). Он знает пропасть его bon-mots, сообщал
поэт Вяземскому, тут же характерно добавляя: "да не припомнит".
Действительно, из всего, что Юсупов знал, он запомнил только грубоватый
- в рифму - ответ Фонвизина поэту Василию Майкову, спросившему его мнение
о своей новой трагедии "Агриопа".
Себялюбивым и насмешливым скептиком, по-прежнему жарким поклонником
женской красоты, отгородившимся в своем дворце не только от чуждого
ему нового века, но и от всей русской жизни вообще, и показан старик
Юсупов в конце пушкинского послания. Но сделано это поэтом не в том
грубо и односторонне разоблачительном ключе, которого хотел бы Полевой,
а с реалистической правдой и полнотой и с большим художественным тактом.
Равным образом, давая портрет-характеристику молодого Юсупова (помимо
всего, не следует забывать, что это делается в послании, к нему обращенном),
поэт тонкими штрихами, почти незаметными поверхностному взгляду, оттеняет
даже в том, что является положительным, наличие и отрицательных моментов.
Так, говоря о тяге "героя" к знанию, Пушкин отмечает несерьезность
этого: "Ученье сделалось на время твой кумир". "Он угадал
тебя", - пишет поэт о Бомарше, который стал рассказывать Юсупову,
скучающему в стране "гражданственности новой", "о ножках,
о глазах" испанских красоток. Мало того, уже приведенный мною обобщенный
образ Юсупова, данный в начале послания ("Искал возможного, умеренно
проказил, || Чредою шли к тебе забавы и чины"), если приглядеться,
весьма напоминает данный во вскоре написанной заключительной главе "Евгения
Онегина" собирательный образ светской посредственности, тех, "кто
странным снам не предавался", "кто славы, денег и чинов спокойно
в очередь добился". Об этом "не догадался" и по всему
своему психическому складу не мог догадаться сам Юсупов, этого не приметил
и его яростный антагонист Полевой. Но именно это было замечено и вызвало
недовольство многих представителей света.
В полной мере оценил историческую характерность и художественную многосторонность
пушкинского образа Юсупова Белинский. Подчеркивая, что "в творениях
Державина ярко отпечатлелся русский XVIII век", критик тут же добавляет,
431
"что все сочинения Державина, вместе взятые, далеко не выражают
в такой полноте и так рельефно русского XVIII века, как выражен он в
превосходном стихотворении Пушкина "К вельможе"". "Этот
портрет вельможи старого времени, - продолжает Белинский, - дивная реставрация
руины в первобытный вид здания. Это мог сделать только Пушкин".
Державин, хваля добро того времени, "не прозревал связи его со
злом и, нападая на зло, не провидел связи его с добром" (VI, 622).
Диалектическую связь "добра" со "злом" провидел
и явил в своем образе Юсупова Пушкин. И в этой исторической диалектике
созданного поэтом характера заключается важнейшее художественно-новаторское
его значение. Позднее этот принцип еще отчетливее будет развит Пушкиным
в романе "Дубровский" в образе князя Верейского, несомненным
прототипом для которого был тот же Юсупов и который тем самым является
как бы дополнительным - "прозаическим" - автокомментарием
к образу "героя" пушкинского послания. Так, усвоив и развив
в этом последнем некоторые приемы, выработанные в процессе работы над
своим первым историческим романом, Пушкин, в свою очередь, использовал
в позднее писавшемся им социально-бытовом романе творческие открытия
своей эпистолы. Замечательную правдивость, историческую индивидуальность
и вместе типичность пушкинского образа вельможи в полную меру оценил
Герцен, в основном опираясь именно на него в своей тоже блестящей характеристике
лично знакомого ему Юсупова и людей его типа, данной им позднее в "Былом
и думах" (VIII, 87).
***
Объединение в нападках на Пушкина прогрессивного журналиста Полевого,
до этого всячески превозносившего поэта, с его завзятым и злостным недоброжелателем,
прислужником реакции Булгариным, каким бы парадоксальным оно ни показалось,
не было чем-то случайным. Под знаменем "Литературной газеты"
собрались все оставшиеся в живых наиболее талантливые, значительные
и замечательные деятели русской литературы 20-х годов, признанным главой
которой являлся Пушкин. Это был цвет дворянской интеллигенции - представители
того наиболее просвещенного и передового культурного слоя дворянства,
из среды которого вышли герои 14 декабря. Они не были организационно
связаны с декабристами, но идейно были к ним наиболее близки и в той
или иной мере продолжали пушкинско-декабристскую литературную традицию.
Знаменательно в этом отношении, что именно на страницах "Литературной
газеты" впервые был опубликован пушкинский
432
"Арион", строкой: "Я гимны прежние пою" - подчеркивающий
преемственную связь поэта с эпохой декабризма, - опубликован, по понятным
причинам, без подписи, что вместе с тем придавало ему особое, почти
программное значение. Употребляя уже приводившиеся выше выражения Паскевича,
можно с полным основанием утверждать, что из всех тогдашних литературных
деятелей именно в руководителях и некоторых сотрудниках "Литературной
газеты" сохранялся "дух сообщества" - идеи декабризма.
А созданный ими впервые после разгрома восстания периодический орган
явился своего рода литературным "пунктом соединения". Однако
то, что соединяло сотрудников "Литературной газеты" между
собой, отделяло их от остальной современной им литературы. Узость круга
участников, явившаяся одной из основных причин крушения декабризма,
с еще большей силой давала себя знать теперь, в условиях торжествующей
реакции.
Против "Литературной газеты", руководящее ядро которой объявили
"литературными аристократами", объединилась вся остальная
журналистика - не только "Северная пчела" с "Московским
телеграфом", но и еще недавно так связанный с Пушкиным "Московский
вестник". Противники "литературной аристократии" вкладывали
в это понятие различное содержание. В правительственных сферах стремились
представить восстание декабристов, среди которых было немало представителей
древних аристократических фамилий, как "бунт аристократии"
- враждебную интересам народа честолюбивую барскую затею, которой была
противопоставлена теория "официальной народности". Поэтому
название сотрудников газеты "литературными аристократами"
в устах Булгарина, дельца от литературы, "литературного промышленника",
было одним из способов скомпрометировать их в глазах правительства в
политическом отношении. Аналогичное название их Полевым проистекало
из антидворянской настроенности представителя молодой русской буржуазии,
стремившегося овладеть общественным сознанием, выйти на первое место.
Ряд противников "литературных аристократов" нападал на них
с позиции ложно понятого демократизма, той же официальной народности.
Но независимо от этих оттенков кампания против "Литературной газеты"
проходила при полном сочувствии со стороны III отделения. При этом основные
удары приходились на долю Пушкина. Вслед за "Анекдотом" Булгарин
напечатал в "Северной пчеле" разгромную статью против только
что вышедшей в свет новой, седьмой главы "Евгения Онегина",
одной из самых замечательных глав пушкинского романа. Подобно "Анекдоту",
рецензия ставит своей целью набросить на Пушкина (а попутно и на его
литературных соратников - "лиры знаменитые")
433
тень в политическом отношении, в связи с его поездкой в действующую
армию, которая, как стало, конечно, известно Булгарину, вызвала такое
неудовольствие царя. "Мы думали, - лицемерно сокрушается Булгарин,
- что автор "Руслана и Людмилы" устремился за Кавказ, чтоб
напитаться высокими чувствами Поэзии, обогатиться новыми впечатлениями
и в сладких песнях передать потомству великие подвиги Русских современных
героев. Мы думали, что великие события на Востоке, удивившие мир и стяжавшие
России уважение всех просвещенных народов, возбудят гений наших Поэтов
- и мы ошиблись! Лиры знаменитые остались безмолвными, и в пустыне нашей
Поэзии появился опять Онегин, бледный, слабый...сердцу больно, когда
взглянешь на эту бесцветную картину!.." "Ни одной мысли в
этой водянистой VII главе, - заявлял в той же рецензии Булгарин, - ни
одного чувствования, ни одной картины, достойной воззрения! Совершенное
падение, Chute complete"1.
Беспрецедентно наглый тон этой рецензии, оставивший далеко за собой
даже статью о "Полтаве" Надеждина, на которую, кстати, Булгарин
тут же сочувственно ссылается, возмутил самого Николая I.
С решительностью, которой он так любил бравировать, Николай предписал
Бенкендорфу: "...предлагаю Вам призвать Булгарина и запретить ему
отныне печатать какие бы то ни было критики на литературные произведения,
и, если возможно, запретите его журнал". Последний, естественно,
поспешил горячо вступиться за своего литературного подголоска. "Перо
Булгарина, всегда преданное власти, - подчеркивал он царю, - сокрушается
над тем, что путешествие за Кавказскими горами и великие события, обессмертившие
последние года, не придали лучшего полета гению Пушкина". Чтобы
царь мог лично убедиться, как, в свою очередь, "нападают на Булгарина",
Бенкендорф послал ему опубликованную в "Литературной газете"
без подписи критическую статью (сам Булгарин считал, что она написана
Пушкиным; на самом деле она принадлежала Дельвигу) о его историческом
романе "Димитрий Самозванец", в котором, писал Бенкендорф,
"очень много интересного и в особенности монархического".
"Я бы желал, - многозначительно подчеркивал глава III отделения,
- чтобы авторы, нападающие на это сочинение, писали в том же духе, так
как сочинения - это совесть писателей". Авторитетное разъяснение
шефа жандармов, противопоставляющее перу Пушкина, которое не удалось
приручить, "всегда преданное власти" перо Булгарина, сразу
же поостудило пыл Николая; его карающая длань повисла в воздухе. "Северная
пчела" не только не была
434
запрещена (запрещена была несколько месяцев спустя "Литературная
газета"), но в ней появилось, вопреки первоначальному приказанию
Николая ("Приказания Вашего величества исполнены: Булгарин не будет
продолжать свою критику на Онегина", - доносил царю в начале своего
доклада Бенкендорф), продолжение булгаринской статьи о седьмой главе1.
Стараясь доказать объективность Булгарина, Бенкендорф писал царю, что
"Онегина" ожесточенно критикуют и московские журналисты. Действительно,
прямо или косвенно отрицательные отзывы о седьмой главе были опубликованы
не только в "Вестнике Европы" (новая статья Надеждина), но
и в "Галатее" Раича и даже в столь восторгавшемся раньше пушкинским
романом в стихах "Московском телеграфе" Полевого. Вообще,
начиная со статей Надеждина о "Полтаве" и "Графе Нулине"
отношение критики к творчеству Пушкина резко изменилось. После "Руслана
и Людмилы" - поэмы, вызвавшей ожесточенные споры приверженцев нового
и ревнителей старины, учившихся, как они демонстративно заявляли, "по
старым грамматикам", - и начиная с "Кавказского пленника",
каждое новое пушкинское произведение встречалось, как правило, все возрастающим
хором восторженных похвал. Поэт все время ощущал вокруг себя сочувственную
аудиторию, развертывал свое творчество при все усиливавшемся одобрении
критики, под несмолкающий гул рукоплесканий. Теперь, наоборот, каждое
новое произведение Пушкина встречало, как правило, резко критические
оценки, порой пошлые насмешки, граничащие с прямым издевательством.
В наброске статьи о Баратынском, творчество которого Пушкин исключительно
высоко ценил, он писал: "Первые юношеские произведения Баратынского
были некогда приняты с восторгом. Последние - более зрелые, более близкие
к совершенству, в публике имели меньший успех". В числе причин
Пушкин снова указывал на недостаточный уровень развития современной
русской критики: "Класс читателей ограничен - и им управляют журналы,
которые судят о литературе, как о политической экономии, о политической
экономии, как о музыке, то есть наобум, по-наслышке, безо всяких основательных
правил и сведений, а большею частию по личным расчетам". Истинная
же критика, полагал Пушкин, должна исходить не из субъективных впечатлений
и вкусов, а строиться на твердых научных основаниях, быть "наукой".
В качестве еще одной из причин он называл эпиграммы Баратынского, которые
"не щадили правителей русского Парнаса" и восстанавливали
их против поэта. Однако главной - "первой" - причиной охлаждения
к Баратынскому Пушкин считал "самое сие усовершенствование
435
и зрелость его произведений. Понятия, чувства 18-летнего поэта еще близки
и сродни всякому, молодые читатели понимают его и с восхищением в его
произведениях узнают собственные чувства и мысли, выраженные ясно, живо
и гармонически. Но лета идут - юный поэт мужает, талант его растет,
понятия становятся выше, чувства изменяются. Песни его уже не те. А
читатели те же и разве только сделались холоднее сердцем и равнодушнее
к поэзии жизни. Поэт отдаляется от их и мало по малу уединяется совершенно.
Он творит - для самого себя и если изредка еще обнародывает свои произведения,
то встречает холодность, невнимание и находит отголосок своим звукам
только в сердцах некоторых поклонников поэзии, как он уединенных, затерянных
в свете" (XI, 185-186).
Статью о Баратынском Пушкин начал набрасывать в болдинские месяцы того
же 1830 года, и, несомненно, в ней отражались размышления о его собственной
литературной судьбе. Действительно, то, что он пишет здесь о Баратынском,
еще больше применимо к нему самому. Новое, резко неприязненное отношение
к поэту со стороны критики было обусловлено, в сущности, теми же причинами.
Самое же главное заключалось в том, что Пушкин как писатель-художник
развивался так стремительно (и дело тут, конечно, было отнюдь не только
в том, что он становился старше), шел вперед такими гигантскими шагами,
что современные ему критики, помимо всего прочего, просто никак не могли
за ним поспеть. Вспомним удивлявшую самого Пушкина судьбу его "Полтавы",
которую он считал "самой зрелой и оригинальной" из всех ранее
до того написанных им поэм и которая не имела успеха, хотя отдельные
знатоки и ценители (он называет здесь имена Жуковского, Гнедича, Дельвига,
Вяземского) считали ее лучшим его произведением. Судьба "Полтавы"
оказалась типичной для всего дальнейшего творчества великого поэта.
Чем зрелее и совершеннее оно становилось, тем меньше встречало понимания
и одобрения. А Пушкин по самому характеру своего дарования, насквозь
гуманистичного во всех смыслах этого слова, отнюдь не замкнутого в самом
себе, а широко открытого навстречу людям (вспомним столь частые и в
его лирических стихах, и в таких произведениях, как "Руслан и Людмила"
и в особенности "Евгений Онегин", проникнутые исключительно
теплым лиризмом обращения к друзьям, к читателям-современникам), может
быть, как никто, нуждался в отзывчивой, внимательной, сочувственной
аудитории и потому должен был особенно тяжело переживать все резче дававшее
себя ощущать ее отсутствие.
436
***
За два-три месяца до наброска статьи о Баратынском Пушкин создает одно
из самых горьких и вместе с тем самых мужественных своих стихотворений
- сонет "Поэту" (датирован 7 июля 1830 года), продолжающий
тему "Черни" ("Поэта и толпы") и как бы логически
замыкающий собой весь до сих пор рассмотренный цикл его стихов о поэте
и современном ему обществе. Ввиду особой значительности этого стихотворения,
давшего повод к совершенно неправильным истолкованиям, и важности установить
его действительный смысл, напоминаю его полностью:
Поэт! не дорожи любовию народной.
Восторженных похвал пройдет минутный шум;
Услышишь суд глупца и смех толпы холодной,
Но ты останься тверд, спокоен и угрюм.
Ты царь: живи один. Дорогою свободной
Иди, куда влечет тебя свободный ум,
Усовершенствуя плоды любимых дум,
Не требуя наград за подвиг благородный.
Они в самом тебе. Ты сам свой высший суд;
Всех строже оценить умеешь ты свой труд.
Ты им доволен ли, взыскательный художник?
Доволен? Так пускай толпа его бранит
И плюет на алтарь, где твой огонь горит,
И в детской резвости колеблет твой треножник.
Стихотворение написано во втором лице, как бы адресовано поэту вообще.
В то же время оно явно и в первую очередь обращено к тому поэту, который
полтора года назад с презрением и гневом прогнал от себя прочь пытавшуюся
направлять его перо, указывать путь, по которому он должен идти, "тупую
чернь", тому поэту, для которого его творчество было не игрой в
бирюльки, а главным делом его жизни, героическим трудом, подвигом. Иными
словами, перед нами - обращение и завет Пушкина самому себе. Так это
и было понято. Отсюда - снова возникшие обвинения и упреки как со стороны
современников, так и многих последующих критиков и исследователей в
антиобщественной направленности стихотворения, в проповеди искусства,
отрешенного от жизни, от нужд и интересов современности. С другой стороны,
стихотворение "Поэту", наряду с "Чернью", стало
знаменем теоретиков именно такого искусства. Тем важнее установить его
истинный смысл.
Даже Белинский, который очень высоко ставил это "превосходное"
стихотворение, неоднократно брал его под защиту, чутко расслышал в нем
"горькую жалобу оскорбленной народной
437
славы" (VII, 104), все же в своих последних высказываниях о Пушкине
склонен был винить его за то, что он якобы отвратился от "толпы
в смысле массы народной", "навсегда затворился в этом гордом
величии непонятого и оскорбленного художника" (VII, 345, 347).
Между тем призыв к поэту не дорожить народной любовью вовсе не имел
в виду "толпы в смысле массы народной". Вспомним саркастический
набросок Пушкина "Блажен в златом кругу вельмож", в котором
все его симпатии на стороне народной массы, инстинктивно тянущейся к
песням поэта, но отгоняемой прочь царскими слугами. Призыв к поэту,
несомненно, имеет в виду толпу в смысле все той же черни. Недаром в
первоначальных вариантах фигурирует именно это слово: "и черни
смех холодный"; "пускай перед тобой беснуясь чернь кричит";
"так пусть его тогда надменно чернь хулит" (кстати, прямо
из стихотворения "Чернь" заимствован и эпитет "надменно").
И не затворничеством в гордом величии непонятого художника, а актом
гордого самосознания, утверждением громадной силы искусства, власти
и великого значения поэта, декларацией абсолютной независимости его
от всех и всяческих притязаний "черни" (в том широком значении,
которое придает этому слову Пушкин) является приравнивание себя царю
(в итоговых стихах о "памятнике нерукотворном" Пушкин пойдет
еще дальше, вознесется "главою непокорной" выше царя). С другой
стороны, требование свободы творчества в устах Пушкина - и именно потому-то
он смог стать великим национальным поэтом - не имеет ничего общего с
анархическим индивидуализмом, творчеством только "про себя и для
себя", в чем также склонен упрекнуть его Белинский (VII, 345).
Ведь "свободная дорога", по которой шел и, до конца верный
завету стихотворения, будет идти и дальше его автор, направляемый своим
свободным умом, явится, как показала вся последующая история нашей литературы,
впервые прокладываемым Пушкиным необходимым и глубоко закономерным началом
столбового, магистрального пути, по которому, следом за своим родоначальником,
двинутся самые великие ее представители. В этом и заключается свершавшийся
вопреки "черни", но во имя нации, народа, не находивший отклика
в настоящем, но закладывавший основы будущего благородный подвиг поэта.
А что это было воистину подвигом, что в царственном одиночестве, на
которое он себя обрекал, не содержалось никаких мелких чувств и конечно
же ничего самодовольного, что, наоборот, оно было для Пушкина источником
тяжелых, мучительных переживаний, нагляднее всего показывает заключительный
эпитет заключительного же стиха первого катрена - четверостишия - пушкинского
сонета: "Но ты останься тверд, спокоен и угрюм" (кстати, эпитет
этот использует
438
в стихах о поэте, и также именно о себе самом, Александр Блок).
Но, остро чувствуя себя творчески одиноким в общественной среде, в которой
ему приходилось свершать свой подвиг, Пушкин обретал духовных братьев,
друзей, товарищей в том втором - образно-художественном - мире, который
на протяжении веков создавался человечеством и был особенно родствен
и близок ему как поэту. Думается, именно с этим связано то, что для
своего глубоко серьезного, программного стихотворения он избрал необычную
для него и долгое время оценивавшуюся им явно отрицательно форму сонета,
которую, наряду с триолетами, рондо и т. п., он относил к числу "самых
затруднительных форм", нарочито, в порядке искусной стихотворной
игры "придуманных" трубадурами ("О поэзии классической
и романтической", 1825). "От сего, - писал Пушкин, - произошла
необходимая натяжка выражения, какое-то жеманство, вовсе неизвестное
древним; мелочное остроумие заменило чувство, которое не может выражаться
триолетами" (XI, 37). Действительно, форма сонета, превознесенная
сверх меры Буало, не только была канонизирована в литературе классицизма,
но в XVIII веке и прямо приобрела характер модной салонной игрушки.
Возродили сонет английские поэты-романтики первой половины XIX века,
принадлежавшие к так называемой "озерной школе" (лэкисты).
Глава лэкистов Вордсворт в специальном сонете о сонете призывал критиков
не презирать эту стихотворную форму, напоминая, что ею широко пользовались
такие писатели, как Шекспир, Петрарка, Тассо, Камоэнс, Данте, Спенсер,
Мильтон ("Scorn not the sonnet, critic..."). Сонеты самого
Вордсворта (более трехсот) приобрели известность не только у себя на
родине, но и в европейских литературных кругах. Им подражал французский
поэт и критик Сент-Бёв, стихи которого высоко ценил Пушкин. Следом за
ними создал сборник своих "Крымских сонетов" Мицкевич. Заставили
они пересмотреть свое прежнее отношение к сонету и Пушкина. В начале
1830 года он сам написал свой первый сонет (он так и озаглавлен "Сонет"),
который также направлен в защиту этой стихотворной формы (в качестве
эпиграфа к нему взята только что приведенная начальная строка из стихотворения
Вордсворта).
Напоминая в первом катрене имена четырех великих сонетистов прошлого,
которые он тоже заимствует из перечня, даваемого Вордсвортом (опускает
Тассо, Спенсера и Мильтона), Пушкин в последующих десяти строках подчеркивает,
что эта форма "пленяет" поэтов "и в наши дни". Его
избрал своим "орудием" Вордсворт, некоторые стороны и мотивы
творчества которого (прелесть сельской жизни "вдали от суетного
света",
439
поэтизация простого, немудреного быта простых, обыкновенных людей, соответствующая
этому "благородная простота" средств поэтического выражения,
исключительно тонкое чувство природы) оказались весьма созвучны в эту
пору Пушкину. "В размер его стесненный свои мечты мгновенно заключал"
поэт-импровизатор Мицкевич. Наконец, пионером русского сонета явился
Дельвиг (опыты в этой области зачинателей новой русской литературы -
Тредиаковского, Сумарокова, Державина - были малозначительны и традиции
не создали). Таким образом, Пушкиным демонстрируется не только "высокая"
родословная сонета, но и намечаются, поскольку, в отличие от Вордсворта,
называемые имена приводятся в основном в хронологическом порядке, главные
вехи истории его развития сперва за рубежом от XIII до XVI и в начале
XIX века (XVII и XVIII века сознательно опущены) и затем в русской литературе.
В то же время, если вглядеться в данный Пушкиным перечень, замечаешь,
что большинство входящих в него имен принадлежит писателям с весьма
нелегкой личной и литературной судьбой. Камоэнса, признанного впоследствии
величайшим национальным португальским поэтом, полная злоключений и бед
судьба которого была широко известна, Пушкин еще в своем лицейском послании
"К другу стихотворцу" берет в качестве типичного примера писателей,
жизнь которых "ряд горестей, гремяща слава - сон": "Камоэнс
с нищими постелю разделяет" (в подстрочном примечании поясняется:
"Автор Лузиады умер в Гофшпитале, питаясь милостынею", I,
341). Творчество Шекспира обрело не ту "гремящу славу", которая
лишь "сон", а действительное и заслуженное мировое признание
только почти два века спустя после его смерти. Сходна была и литературная
судьба Данте, личная жизнь которого сложилась в своем роде не менее
трагично, чем у Камоэнса.
В этой связи, пожалуй, особенно знаменательно, что именем Данте сонет
Пушкина и открывается (у Вордсворта Данте - на пятом месте). Здесь,
конечно, играли роль и соображения хронологического порядка, но они
не могли быть единственно определяющими. Так, по дальнейшему ходу стихотворения
Пушкин помещает Шекспира раньше его старшего современника Камоэнса.
Поскольку сонеты Данте отнюдь не являлись главным в его творчестве,
было бы естественнее начать пушкинский ряд также не с него, а с его
младшего современника, Петрарки. Не менее выразителен и тот эпитет -
первое слово стихотворения, - который придан Данте: "Суровый Дант
не презирал сонета" (кстати, ни при одном из называемых затем сонетистов
эпитетов не дается).
440
Пушкин был знаком с "Божественной комедией" Данте (в подлиннике
и во французских переводах) уже с начала 20-х годов. Поэт намечал было
предпослать эпиграф из "Ада" некоторым главам "Евгения
Онегина". В первых главах романа имеются цитаты и реминисценции
из того же "Ада", данные, однако, в полупародийном, порой
фривольном преломлении. Это не мешало Пушкину отдавать себе полный отчет
в мощи гения Данте, в котором великий художник сочетался с великим гражданином
и патриотом, страстным политическим борцом, создателем произведения,
насыщенного громадными национально-государственными, философскими, этическими
проблемами, связанными с коренными интересами жизни народа. Противопоставляя
высокий гражданский настрой автора "Божественной комедии",
которого он настойчиво ставил в один ряд с Мильтоном, салонным французским
писателям XVII-XVIII веков и, несомненно, имея в виду и русских писателей
школы Карамзина, Пушкин в 1825 году энергично подчеркивал: "Мильтон
и Данте писали не для благосклонной улыбки прекрасного пола" (XI,
33). В последующие годы отношение поэта, познавшего "глас иных
желаний", вкусившего "новую печаль", к творчеству Данте
становится все пристальнее и серьезнее. Можно думать, что, когда в 1827
году Пушкин наделял охваченного вдохновением поэта эпитетами "дикий
и суровый", в его сознании присутствовал облик творца "Ада".
Эпитет "дикий" был приложен им к Данте еще раньше, в вариантах
статьи "О поэзии классической и романтической" (XI, 306);
эпитет "суровый" в применении к Данте (он придавался Пушкиным
и Мильтону) находим в первоначальных вариантах незавершенного наброска
"Кто знает край, где небо блещет" (1828), в котором содержатся
сжатые характеристики великих деятелей литературы и искусства Италии
(III, 647)1. Опять возникает этот исключительно точный и выразительный
эпитет в "Сонете" 1830 года, написанном через несколько месяцев
после того, как в лагере под Арзрумом Пушкин снова зачитывался творениями
Данте. Тема сложной и нелегкой литературной судьбы ряда поэтов, называемых
в этом стихотворении, в нем прямо не дана и тем более никак не связана
с тем, что они писали сонеты. Но когда Пушкин несколько недель спустя
в упор ставит перед собой именно эту тему, у него, естественно, могли
возникнуть ассоциации с первым своим сонетом и подсказать ему аналогичную
форму нового стихотворения "Поэту", выдержанного в "суровом"
ключе автора "Божественной комедии", повторные обращения к
творениям которого, как увидим, будут возникать снова и снова в его
творческом сознании ближайших лет2. Еще одним толчком к выбору именно
данной формы могло явиться и то, что в первом
441
же и едва ли не самом значительном из "прелестных" (слово
Пушкина) сонетов Дельвига, "Вдохновение", как раз ставится
та же тема драматической судьбы истинного поэта, который, "презренный,
гонимый от людей, блуждающий один под небесами", "говорит
с грядущими веками...клевете мстит славою своей и делится бессмертием
с богами".
Но и независимо от всего этого, есть основания полагать, что именно
форма сонета явилась в данном случае наиболее художественно соответствующей
пушкинскому замыслу. Отрицательное отношение к сонету, с которым мы
столкнулись в критическом наброске 1825 года, объяснялось главным образом
тем, что как раз в это время автор "Бориса Годунова" особенно
резко восставал против заранее предписываемых поэту рецептов - "правил"
- классицизма, стеснявших непосредственность его творчества. Высмеивая
утверждение Буало в "коране" классицизма, знаменитом стихотворном
трактате "Искусство поэзии", что сонет "без недостатков",
то есть написанный в соответствии с требующей неукоснительного соблюдения
строго установленных правил формой, стоит целой большой поэмы, Пушкин
иронически замечал: ""Un sonnet sans defaut vaut seul un long
роeme". Хорошая эпиграмма лучше плохой трагедии...что это значит?
Можно ли сказать, что хороший завтрак лучше дурной погоды" (XI,
54). И позднее, уже в 1833 году, в сатирическом наброске "Французских
рифмачей суровый судия", в котором полувшутку, полувсерьез Пушкин
призывает "классика Депрео" (Буало) стать его "вожатаем",
поэт считает, что он "слишком превознес достоинства сонета".
Однако, познакомившись с сонетами романтика Вордсворта, Пушкин вынужден
был признать, что эта "придуманная" и "затруднительная"
форма не помешала ему выразить "глубокие чувства и поэтические
мысли" (критический набросок 1828 года, XI, 73). Работая же над
своим первым сонетом, Пушкин вполне смог оценить те особые свойства
этой формы, которые и привлекали к ней внимание самых выдающихся представителей
мирового искусства слова. "Стесненный размер" сонета - его
строго установленный малый объем, столь же строгий и четкий композиционный
рисунок, строгая и стройная система рифмовки - требовал от поэта строжайшей
самодисциплины и мастерства - ювелирной шлифовки словесного материала,
отсутствия чего-либо лишнего, неточного, приблизительного, взвешенности
каждого слова. Пушкин - мы видели - особенно ценил "благородную
простоту" Вордсворта. Но если сравнить его сонет о сонете с аналогичным
пушкинским первым сонетом, легко убедиться, что здесь эта благородная
простота поднята на еще более высокую ступень. Напоминая о "заслугах"
сонета, Вордсворт пишет: "Этим ключом Шекспир
442
открывал свое сердце; мелодия этой маленькой лютни успокаивала раны
Петрарки", то есть прибегает к тем парафрастическим "условным
украшениям стихотворства" (XI, 73), сколь бы в данном случае изящны
и поэтичны они ни были, которых Пушкин уже издавна всячески избегал.
Совершенно лишены их и аналогичные места его сонета. Так, при характеристике
петрарковского сонета он скажет: "В нем жар любви Петрарка изливал"
- и только; шекспировского: "Игру его любил творец Макбета".
В связи с Данте Вордсворт пишет: "Сонет блестел ярким миртовым
листком в кипарисном венке, украшавшем многодумное чело Данте",
- у Пушкина все это, в сущности, выражено в одном эпитете, о силе и
глубокой выразительности которого я уже говорил. Как видим, даже и здесь
Пушкин все же характеризует форму сонета как своего рода литературную
"игру". В какой-то мере в порядке "игры" - решения
поставленной перед собой по преимуществу литературной задачи дать реабилитацию
сонета в его же собственной форме - сложен и первый сонет Пушкина, несомненно
доставивший ему то "удовольствие", которое, по его словам,
всегда приносит "побежденная трудность" (XI, 37).
Ничего от "игры" нет в сонете "Поэту". Теме поэта,
принимающего на себя суровую схиму, готового, несмотря на равнодушие
и насмешки черни, к одинокому свершению великого творческого подвига,
гармонически соответствовала строгая, требующая добровольно взятого
на себя самоограничения форма сонета, сама "стесненность"
которой является как бы той, говоря словами Данте, "уздой искусства",
которая необходима художнику. Эта сплавленность, слитность в данном
стихотворении Пушкина "идеи" и "формы" так органична,
что, читая его, как-то даже и не обращаешь особого внимания на то, что
это - сонет, и вместе с тем не представляешь себе, чтобы в какой-либо
другой форме "идея" могла быть выдержана с такой силой и полнотой.
Строя свое стихотворение по основным законам сонета, Пушкин, наряду
с этим, допускает некоторые отступления от сложившейся традиции (в своем
первом сонете он ей в точности следовал): слагает его не пяти-, а шестистопным
ямбом, разнообразит схему рифмовки (в первом катрене - перекрестные
рифмы, во втором - опоясывающие). Несмотря на особую значительность
содержания, и этот сонет Пушкина написан с исключительной простотой:
такое же, как и в первом сонете, отсутствие условных украшений стихотворства,
лексика, как правило, не отличающаяся от обычной речи, почти разговорный
синтаксис. Только в самом конце (в двух последних строках), как высокий
заключительный аккорд, появляются парафразы: огонь на алтаре, треножник,
- продолжающие аналогичный стилистический ряд предшествующего
443
пушкинского цикла стихов о поэте. Однако тут же рядом с ними находится
такое "низкое" слово, как "плюет", - резкий, можно
сказать, "кричащий" стилистический контраст, которого, как
полностью отвечающего творческому замыслу, Пушкин намеренно добивался
(сперва было мягче: "дует на алтарь"). В то же время, при
стилистической простоте, замедленно-величавом, эпически спокойном течении
шестистопного ямба, в этих четырнадцати строках столько внутреннего
драматизма, мощи духовной и жара душевного, горького, глубоко выстраданного
чувства, умеряемого и побеждаемого мыслью и волей поэта, наконец, такое
совершенство наружной отделки, чеканность внешней формы (как художественно
выразителен хотя бы ряд подобозвучащих односложных слов с глубоким полноударным
у: шум, суд, ум, дум, суд, труд), что пушкинский сонет является не только
наиболее классическим образцом русского сонета вообще, но и, безусловно,
занимает одно из самых выдающихся мест в многовековой истории европейского
сонетного искусства.
7
Не требующий наград за свой творческий подвиг, одну награду, столь для
него желанную, Пушкин в том же 1830 году, когда им был написан сонет
"Поэту", словно бы получил. Казалось, перед ним открылась
возможность столь давно чаемого им личного счастья. Его внезапный и
поспешный отъезд в Москву, всполошивший было царя и Бенкендорфа, обернулся
для него самым благоприятным образом. Когда он уже совсем потерял надежду
на брак с Гончаровой, его предложение было неожиданно принято, однако
при двух непременных условиях: уточнения его материальных средств и
возможностей и, главное, выяснения его политической лояльности - доказательств,
что он не находится "на дурном счету у государя". Поэт вынужден
был еще раз обратиться с пространным письмом к Бенкендорфу, в котором
прямо заявлял, что его счастье зависит "от одного благосклонного
слова" царя. Одновременно подчеркивая, что источником его материального
существования является литературный заработок, он возобновлял просьбу
о разрешении издать "Бориса Годунова" в том виде, как он есть.
Привожу полностью это место письма, являющееся, при всем его естественно
почтительном тоне, замечательным образцом той свободы и независимости,
которые Пушкин в стихотворении "Поэту" объявлял необходимым
условием своего творческого труда.
"Прошу еще об одной милости: в 1826 году я привез в Москву написанную
в ссылке трагедию о Годунове. Я послал ее
444
в том виде, как она была, на Ваше рассмотрение только для того, чтобы
оправдать себя. Государь, соблаговолив прочесть ее, сделал мне несколько
замечаний о местах слишком вольных, и я должен признать, что его величество
был как нельзя более прав. Его внимание привлекли также два или три
места, потому что они, казалось, являлись намеками на события, в то
время еще недавние; перечитывая теперь эти места, я сомневаюсь, чтобы
их можно было бы истолковать в таком смысле. Все смуты похожи одна на
другую. Драматический писатель не может нести ответственности за слова,
которые он влагает в уста исторических личностей. Он должен заставить
их говорить в соответствии с установленным их характером. Поэтому надлежит
обращать внимание лишь на дух, в каком задумано все сочинение, на то
впечатление, которое оно должно произвести. Моя трагедия - произведение
вполне искреннее, и я по совести не могу вычеркнуть того, что мне представляется
существенным. Я умоляю его величество простить мне смелость моих возражений;
я понимаю, что такое сопротивление поэта может показаться смешным: но
до сих пор я упорно отказывался от всех предложений издателей; я почитал
за счастье приносить эту молчаливую жертву высочайшей воле. Но нынешними
обстоятельствами я вынужден умолять его величество развязать мне руки
и дозволить мне напечатать трагедию в том виде, как я считаю нужным"
(XIV, 78, 406; подлинник по-французски).
Обращение Пушкина было встречено весьма благосклонно. К этому времени
стало совершенно очевидно, что намерение "приручить" его перо
не удалось. Поэт, при всей его признательности Николаю, не клонил гордой
головы перед кумиром самодержавия, шел своей свободной дорогой. Женитьба
Пушкина на прославленной светской красавице показалась весьма подходящим
средством "приручить" если не перо, то по крайней мере самого,
не перестававшего вызывать подозрения, поэта, сделать его более благонамеренным
и благонадежным. Это недвусмысленно прозвучало в ответе Бенкендорфа,
данном им от имени царя и от себя лично: "Я имел счастье представить
государю письмо от 16-го сего месяца, которое Вам угодно было написать
мне, - пишет Бенкендорф. - Его императорское величество с благосклонным
удовлетворением принял известие о предстоящей Вашей женитьбе и при этом
изволил выразить надежду, что Вы хорошо испытали себя, перед тем как
предпринять этот шаг, и в своем сердце и характере нашли качества, необходимые
для того, чтобы составить счастье женщины, особенно женщины столь достойной
и привлекательной, как м-ль Гончарова". Рядясь в овечью шкуру,
не останавливаясь перед явной неправдой, в подобном же "отеческом"
тоне пишет
445
Бенкендорф и от себя: "Что же касается Вашего личного положения,
в которое Вы поставлены правительством, я могу лишь повторить то, что
говорил Вам много раз: я нахожу, что оно всецело соответствует Вашим
интересам; в нем не может быть ничего ложного и сомнительного, если
только Вы сами не сделаете его таким. Его императорское величество,
в отеческом о Вас, милостивый государь, попечении, соизволил поручить
мне, генералу Бенкендорфу, - не шефу жандармов, а лицу, коего он удостаивает
своим доверием, - наблюдать за Вами и наставлять Вас своими советами;
никогда никакой полиции не давалось распоряжения иметь за Вами надзор.
Советы, которые я, как друг, изредка давал Вам, могли пойти Вам лишь
на пользу, и я надеюсь, что с течением времени Вы в этом будете все
более и более убеждаться. Какая же тень падает на Вас в этом отношении?
Я уполномачиваю Вас, милостивый государь, показать это письмо всем,
кому вы найдете нужным". В заключение Николай сделал очередной
"милостивый" жест: разрешил издать "Бориса Годунова"
в том виде, в каком желает сам Пушкин, но с характерной и тоже недвусмысленной
оговоркой - за "личной ответственностью" (XIV, 81-82). Разрешение
это давало возможность Пушкину как-то наладить свои материальные дела.
Кроме того, отец поэта, в ответ на просьбу сына помочь ему в связи с
женитьбой, выделил ему 200 душ крепостных крестьян, проживавших в селе
Кистеневе, входившем в состав родовой нижегородской вотчины Пушкиных
- села Большое Болдино.
И все же сердце Пушкина, как он признавался в одном из писем этого времени,
чувствовало себя "и теперь не совсем счастливым" (XIV, 88).
Едва ли не стремлением самому разобраться в причинах этого, в сложных
и отчасти противоречивых своих переживаниях этих месяцев является набросанный
тогда же небольшой прозаический отрывок, данный как начало некоего повествовательного
замысла; ему даже придан, несомненно в маскировочных целях, подзаголовок
"с французского". Между тем отрывок в основном настолько совпадает
как с реальной ситуацией данного момента в жизни Пушкина, так и с отдельными
его высказываниями этого времени в письмах, что автобиографический,
если угодно - даже "исповедальный", характер его несомненен.
"Участь моя решена. Я женюсь...Та, которую любил я целые два года,
которую везде первую отыскивали глаза мои, с которой встреча казалась
мне блаженством - боже мой - она...почти моя. Ожидание решительного
ответа было самым болезненным чувством жизни моей. Ожидание последней
заметавшейся карты, угрызение совести, сон перед поединком - все это
в сравнении с ним ничего не значит". Это прямо соответствовало
биографическим фактам.
446
С полушутливой бравадой сообщая В. Ф. Вяземской, что брак решен ("est
decide"), Пушкин называл невесту своей "сто тринадцатой"
(не случайно именно сто тринадцатой!) любовью - "mon cent treizieme
amour" (XIV, 81). Но мы знаем, что Натали была не еще одним из
многочисленных увлечений непрестанно "привлюблявшегося" поэта,
а предметом большого и серьезного, пылкого и возвышенного чувства. Это
подтверждается и биографическими данными и стихотворными лирическими
признаниями этих "двух лет". Приведу еще одно очень выразительное
свидетельство последнего рода. Успокаивая в период южной ссылки одного
из близких кишиневских знакомцев, приревновавшего его было к своей "красавице",
стихотворное обращение к нему поэт заканчивает шутливо-ироническими
словами: "Она прелестная Лаура, || Да я в Петрарки не гожусь"
("Приятелю", 1821). В том же году написал Пушкин свою "прелестную
пакость" (слова Вяземского) - фривольно-озорную, кощунственную
"Гавриилиаду". В 1829 году - году вспыхнувшей любви к Н. Н.
Гончаровой - поэт пишет по форме порой простодушно-шутливую, но очень
значительную по содержанию "Легенду" (так она названа в рукописях)
о "бедном рыцаре", на всю жизнь предавшемся "виденью,
непостижному уму", избравшем своей дамой "пречистую деву"
- "матерь Господа Христа". А после обручения с Натали в 1830
году, вслед Петрарке, изливавшему в своих сонетах "жар любви",
вслед Данте, в сонетах "Новой жизни" рассказавшему историю
своего возвышенного чувства к Беатриче, Пушкин слагает в той же сонетной
форме прямо посвященное невесте стихотворение "Мадона", в
известной мере (отчасти даже лексически) перекликающееся с "Легендой",
но полностью выдержанное в тонах глубокой серьезности и благоговейного
поклонения: "Исполнились мои желания. Творец || Тебя мне ниспослал,
тебя, моя Мадона, || Чистейшей прелести чистейший образец"1.
И все же, когда в своем отрывке-исповеди Пушкин пишет об ожидании ответа
на свое предложение как о самом болезненном чувстве, когда-либо им испытывавшемся,
он сразу же подчеркивает, что боялся "не одного отказа". Сделав
после возвращения из ссылки предложение С. Ф. Пушкиной, поэт в письме
к своему "свату" В. П. Зубкову, прося его "женить",
тут же делится с ним беспокойством и тревогой, его охватившими. Главное,
что глубоко волновало его, заставляло "трепетать" ("je
tremble"), была мысль, сможет ли он - с его такой "кочующей
и бурной" жизнью, с его "столь печальной судьбой", с
"характером неровным, ревнивым, подозрительным, резким и слабым
одновременно" - сделать свою любимую счастливой (XIII, 311, 562).
Примерно о том же, полный
447
"грустных и безнадежных мыслей", чувствуя себя "более
несчастным, чем когда-либо", пишет он и в письме к Н. И. Гончаровой
после ее согласия на брак с дочерью (XIV, 76, 404). Думая и здесь о
любимой, о ее счастье, не мог не думать Пушкин и о самом себе. В только
что цитированных письмах об этом почти ничего нет. Но как бы в дополняющем
французское письмо к Н. И. Гончаровой автобиографическом отрывке (очень
возможно, что он и возник в непосредственной связи с ним, может быть
даже на основе не дошедшего до нас его черновика - отсюда и указание:
"с французского") об этом говорится полным голосом: "Я
женюсь, то есть я жертвую независимостию, моею беспечной, прихотливой
независимостию, моими роскошными привычками, странствиями без цели,
уединением, непостоянством. Я готов удвоить жизнь и без того неполную.
Я никогда не хлопотал о счастии, я мог обойтиться без него. Теперь мне
нужно на двоих, а где мне взять его?" Огорчала жениха и неизбежно
связанная с оглашением готовящегося брака профанация его интимного чувства:
"Итак уж это не тайна двух сердец. Это сегодня новость домашняя,
завтра - площадная. Так поэма, обдуманная в уединении, в летние ночи
при свете луны, продается потом в книжной лавке и критикуется в журналах
дураками". Нетрудно заметить, что эта последняя фраза является
в значительной степени переводом на "прозаический" язык строк
из первой реплики Поэта (из "Разговора книгопродавца с поэтом",
1824). "Мне нравится, - читаем далее в отрывке, - обычай какого-то
древнего народа: жених тайно похищал свою невесту. На другой день представлял
уже он ее городским сплетницам, как свою супругу. У нас приуготовляют
к семейственному счастию печатными объявлениями, подарками, известными
всему городу, форменными письмами, визитами, словом сказать, соблазном
всякого рода..." На этих горько-саркастических словах, предвосхищающих
по своему тону соответственные рассуждения о периоде своего жениховства
героя "Крейцеровой сонаты" Л. Н. Толстого, Позднышева, отрывок
и обрывается. Но тем, что в нем сказано, горестные и тяжелые раздумья
Пушкина, его тревоги, беспокойства, досада не ограничивались.
Материальные дела Н. И. Гончаровой и ее семьи находились в плачевном
состоянии. Ее муж, отец Натали, был болен неизлечимой душевной болезнью,
ее свекор - дедушка невесты - А. Н. Гончаров пустил по ветру все их
огромное состояние. Неоткуда было достать денег даже на приданое Натали,
о средствах на которое дедушка должен был позаботиться. Рассчитывая
на благосклонность к Пушкину царя и надеясь благодаря этому выйти из
материального тупика, он лишь досаждал поэту разнообразными, порой нелепыми
проектами,
448
требуя содействия и жалуясь на его нерадивость. Между тем "городские
сплетницы" нашептывали Натали о непостоянстве поэта, о его бесчисленных
увлечениях. На "речи нежные любви", которые обращал к невесте
Пушкин, она отвечала "недоверчивой улыбкой" ("Когда в
объятия мои...", май 1830). Пушкин сам вызывался дать денег на
приданое, но и его дела были отнюдь не блестящи. Из его писем этого
времени мы видим, как лихорадочно добывал он деньги взаймы. Главная
его надежда была на часть болдинского имения, выделенную ему отцом,
которую он намеревался заложить в ломбарде. Но для того чтобы вступить
во владение ею, надо было ехать в Болдино, куда Пушкин и собрался. "Грустно,
тоска, тоска..." - писал он Плетневу, извещая его о своем отъезде,
- "дела будущей тещи моей расстроены. Свадьба моя отлагается день
ото дня далее. Между тем, - продолжал он, прямо как в "Отрывке",
- я хладею, думаю о заботах женатого человека, о прелести холостой жизни.
К тому же московские сплетни доходят до ушей невесты и ее матери - отселе
размолвки, колкие обиняки, ненадежные примирения - словом, если я и
не несчастлив, по крайней мере не счастлив...Чорт меня догадал бредить
о счастии, как будто я для него создан..." (XIV, 110). Перед самым
отъездом произошла особенно оскорбительная для Пушкина сцена с его будущей
тещей, наговорившей ему таких вещей, которых он не мог стерпеть (письмо
В. Ф. Вяземской, XIV, 110). Об этом он сразу же написал и невесте, прямо
заявляя, что, если ее мать решила расторгнуть их помолвку, а она сама
- ей повиноваться, - он предоставляет ей полную свободу (XIV, 109).
О том, что он готов пойти на окончательный разрыв, поэт писал и Вяземской.
Однако в Болдино Пушкин, по счастью, все же поехал. И это не было следствием
только инерции: здесь, как увидим, действовали другие, более властные
побуждения.
449
листать
дальше:1
2 3 4
5 6 7 8
9 10 11
12 13 14
15 16
Д.Д.Благой
- книги
на
главную страницу
|