Д.Д. Благой - книги

на главную страницу

Д. Д. БЛАГОЙ

ТВОРЧЕСКИЙ ПУТЬ ПУШКИНА

(1826-1830)

СОВЕТСКИЙ ПИСАТЕЛЬ - МОСКВА 1967

Продолжение. К началу книги

листать дальше:1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16

поэт работал в конце 1829 - начале 1830 года. Еще важнее, как увидим, что все эти произведения, в отличие от лирики Пушкина 1826-1828 годов, звучат совсем в иной, новой тональности.
1
По приезде на Кавказ Пушкин начал вести путевые записки, которые значительно позднее (в 1835 году) доработал, назвав их "Путешествием в Арзрум"1. Это позволяет составить довольно полное и точное представление о его поездке. Мало того, некоторые ее эпизоды, как сказано, легли в основу его стихотворений, составляющих, наряду с дневником в прозе, как бы отдельные отрывки его другого, стихотворного дневника. Естественно напрашивающееся сопоставление обоих дает в руки исследователя богатейший материал, позволяющий составить отчетливое представление о соотношениях на этой стадии творческого развития Пушкина между поэзией и реальной жизнью и оценить во всей силе его как поэта действительности, художника-реалиста.
Недопустимо самовольное, с точки зрения Николая I, поведение Пушкина, выехавшего явочным порядком в Кавказскую действующую армию, привлекло к себе еще более подозрительное внимание властей, поскольку там находилось большое число декабристов (со многими из них поэт был лично знаком), сосланных на военную службу в "теплую Сибирь", как тогда выразительно именовали Кавказ. С самого же начала своего путешествия Пушкин совершил и еще один весьма рискованный поступок - заехал к бывшему "главноуправляющему" Грузией, страной, незадолго до того вошедшей в состав Российской империи, - "проконсулу Кавказа", как на древнеримский лад, с легкой руки великого князя Константина Павловича, величали его современники, генералу Алексею Петровичу Ермолову, находившемуся в это время в опале. Единственный оставшийся в живых "из стаи славных" - талантливейших русских военачальников XVIII века, соратник Суворова и Кутузова, герой войны 1812 года, Ермолов представлял собой крупную и в высшей степени оригинальную историческую фигуру. Особенно стал он известен во время его управления Грузией, куда был назначен в 1817 году и где сразу же проявил себя как крупный не только военный, но и гражданский административный деятель. "Наперсник Марса и Паллады", по словам высоко ценившего его Рылеева, Ермолов много способствовал как укреплению стратегических позиций тогдашней России на рубежах с Персией и Турцией - замирению воинственных горских племен, так и поднятию общей
348
культуры края. Поэтому в сознании современников представление о Кавказе неизменно сочеталось с именем Ермолова и, наоборот, образ Ермолова сразу влек за собой кавказские ассоциации. Описание в письме к брату своего первого приезда на Кавказ в 1820 году Пушкин не случайно сразу же начал с упоминания Ермолова: "Кавказский край, знойная граница Азии - любопытен во всех отношениях. Ермолов наполнил его своим именем и благотворным гением. Дикие черкесы напуганы; древняя дерзость их исчезает. Дороги становятся час от часу безопаснее, многочисленные конвои - излишними" (XIII, 18). В еще более патетических тонах пишет Пушкин о Ермолове в эпилоге своей первой, навеянной Кавказом поэмы "Кавказский пленник": "Поникни снежною главой, || Смирись Кавказ: идет Ермолов!"
Все эти суждения Пушкина, вероятно навеянные тем, что он слышал о Ермолове от его соратника по Бородинскому сражению, генерала Раевского, в обществе которого поэт совершал свою поездку на юг, свидетельствуют, что уже и в то время он стремился, подобно другим своим прогрессивным современникам, подходить к пониманию больших политических вопросов и событий эпохи с точки зрения общегосударственных интересов. Однако в самой поэме "Кавказский пленник" Пушкин, поэт-романтик, воспитанный во многом на идеях Руссо и образах Байрона, с несомненным сочувствием рисует не только явно идеализированный им образ "девы гор", но и быт тех самых "диких черкесов", "древнюю дерзость" которых беспощадно крутыми средствами искоренял Ермолов. Подобное двойственное отношение к борьбе с горцами будет порой сказываться и во время вторичного и гораздо более глубокого знакомства поэта с Кавказом. Но это новое путешествие осуществит уже не Пушкин - автор южных поэм, а Пушкин - автор "Бориса Годунова" и "Полтавы", зрелый и во всех отношениях вполне самостоятельный "поэт действительности", который вместе с тем привык мыслить большими историческими и общественными категориями. Именно это-то, а не просто любопытство и побудило Пушкина, отправляясь в свой далекий путь, предварительно посетить Ермолова, личное знакомство и беседа с которым были своего рода прологом к предпринятому им путешествию на Кавказ и в закавказские страны.
Особый интерес к Ермолову, конечно, еще более усиливался в Пушкине потому, что и его личность и его судьба были в значительной мере связаны с восстанием декабристов. Умный, широко образованный и начитанный, интересующийся литературой, Ермолов издавна славился своими либеральными взглядами, самостоятельностью суждений и поступков, переходившей порой в неприкрытую оппозиционность официальной
349
правительственной политике. Это обусловило во многом ход его служебной карьеры и в конечном счете начисто сломало ее. В 1798 году, вскоре после опалы и ссылки русским "Калигулой", Павлом I, Суворова, был сперва посажен в крепость, а затем также сослан и Ермолов. Александр I вернул его на военную службу. Но и при новом царе Ермолов, которого, как и Суворова, исключительно любили солдаты, не пришелся ко двору, чем, видимо, и объясняется то, что его заслали в далекую Грузию. В прогрессивных кругах общества, в том числе и среди декабристов, он, наоборот, пользовался огромной популярностью. Когда в 1821 году все ждали, что Россия выступит против Турции в защиту восставших греков, общественное мнение настойчиво называло именно его, как в 1812 году Кутузова, главнокомандующим русской армией в предстоящих военных действиях. "Надежда сограждан, России верный сын, || Ермолов, поспеши спасать сынов Эллады, || Ты, гений северных дружин!" - обращался к нему Рылеев. Воспевал Ермолова и служивший при нем в Грузии вместе с Грибоедовым Кюхельбекер. Позднее, готовясь к осуществлению государственного переворота, декабристы намечали его в члены Временного правительства. Мало того, после разгрома восстания в Петербурге среди московских любомудров - в кругу поэта Д. В. Веневитинова и его друзей, как мы помним, распространились слухи, что Ермолов, отказавшийся присягнуть Николаю, идет во главе Кавказской армии на Москву. "Новым Пожарским" Ермолов не стал. Некоторые из декабристов позднее резко осуждали его за это, считая, что при любви к нему войска он, без сомнения, мог бы осуществить то, что не удалось деятелям тайных обществ. Никаких прямых улик против Ермолова в связи с следствием по делу о декабристах найти не удалось (успел он предупредить и служившего при нем Грибоедова, привлеченного было к следствию, о готовящемся у него обыске и этим дал ему возможность уничтожить компрометирующие документы). Тем не менее он оказался под сильным подозрением у нового царя, и ранее не жаловавшего "либерального" генерала, а теперь к тому же опасавшегося его популярности. Оно усиливалось поступавшими донесениями о том, что Ермолов покровительствует находившимся под его началом ссыльным декабристам. Участь "проконсула" была решена. В 1827 году, во время персидской кампании, к нему был прислан под видом помощника любимчик Николая, типичный представитель "новой знати", сделавший вскоре блестящую карьеру, генерал И. Ф. Паскевич, который с самого начала, следуя, очевидно, инструкциям из Петербурга, повел себя крайне своевольно. В результате сложилась такая обстановка, которая вынудила Ермолова подать в отставку. Последняя была
350
охотно принята. Оказавшись не у дел, Ермолов удалился в свое имение под Орлом и занялся сельским хозяйством. Насильственное, как это все понимали, отстранение выдающегося полководца, находившегося в полном расцвете сил и способностей, вызвало, в особенности в связи с начавшейся войной с Турцией, крайнее неодобрение прогрессивных общественных кругов. Крылов, который в свое время выступил с рядом басен в защиту Кутузова против Александра I, в 1828 году написал басню "Бритвы" (опубликована в 1829 году), довольно прозрачно укоряя тех "многих", которые "с умом людей боятся|| И терпят при себе охотней дураков". Еще определеннее и резче осудил Крылов поведение царя в басне "Булат", опубликованной несколько позже, но явно написанной также в 1828 году1 и, несомненно, известной Пушкину, который как раз в это время неоднократно встречался с Крыловым. Баснописец резко порицал в ней того, кто заставил "острый клинок" "булатной сабли", "в руках воина" "ужасный врагам", выполнять никак не свойственную ему мелкую домашнюю работу - "щепать лучину иль обтесывать тычину"2. Посещение Пушкиным оказавшегося в немилости "проконсула Грузии" было по существу в какой-то мере аналогично выступлениям Крылова.
Чтобы повидать Ермолова, Пушкин сделал лишних двести верст (по тогдашним способам передвижения расстояние весьма немалое), так что он не мог сослаться хотя бы на то, что заехал к нему по пути. Поэт и сам понимал рискованность своего поступка; при публикация первой главы путевых записок (в "Литературной газете", 1830, под названием "Военно-грузинская дорога"), а затем (в "Современнике", 1836) всего "Путешествия в Арзрум" эпизод о посещении Ермолова был полностью опущен (впервые опубликован в "Полярной звезде на 1861 год" Герцена и Огарева).
Ожидания Пушкина, которые он, несомненно, возлагал на визит к Ермолову, оправдались. Зайдя в его дом, он сразу же оказался в обстановке, наполненной кавказскими реалиями. Сам Ермолов "был в зеленом черкесском чекмене. На стенах его кабинета висели шашки и кинжалы, памятники его владычества на Кавказе", - записывает поэт и тут же дает исключительно выразительное портретное изображение Ермолова: "С первого взгляда я не нашел в нем ни малейшего сходства с его портретами, писанными обыкновенно профилем. Лицо круглое, огненные, серые глаза, седые волосы дыбом. Голова тигра на Геркулесовом торсе. Улыбка не приятная, потому что не естественна. Когда же он задумывается и хмурится, то он становится прекрасен и разительно напоминает поэтической портрет, писанный Довом". Набросанный здесь словесный портрет Ермолова издавна восхищал как биографов последнего, так и
351
вообще едва ли не всех писавших о пушкинском "Путешествии в Арзрум". Действительно, полностью используя особые возможности, предоставляемые мастеру-художнику, работающему в области искусства слова, Пушкин сумел дать образ Ермолова, хотя, естественно, и уступающий по непосредственной чувственной наглядности живописным изображениям, но, безусловно, превосходящий их все, в том числе и лучший из них - портрет, писанный Доу, по глубине проникновения во внутренний мир "натуры". На портрете Доу с большой силой художественной выразительности запечатлен суровый облик "смирителя" Кавказа: насупленные брови, плотно сжатые губы, львиная грива волос, исключительно энергичное, волевое выражение лица. "Поэтичности" портрета способствует приданный ему "местный колорит" - снежных вершин. Отталкиваясь от традиционных живописных изображений Ермолова, данных в профиль, Пушкин прежде всего сумел найти новый угол зрения, увидеть оригинал в другом ракурсе - не в профиль, a en face. Уже это одно позволило ему придать облику Ермолова другой, менее поэтический, более близкий к обыденности, "прозаический" характер. Увидав его именно таким, Пушкин смог оттолкнуться и от традиционного сравнения его головы с головой льва, которое бытовало в кругу дружественно расположенных к Ермолову современников.
Вместе с тем его облик ("круглое", как бы кошачье лицо, "огненные" глаза) натолкнул поэта на другое очень выразительное сравнение: "Голова тигра на Геркулесовом торсе". И. Л. Фейнберг правильно подчеркивает, что в своем портрете Ермолова Пушкин, изображая его внешность, сумел уловить и передать существенные внутренние черты "проконсула Кавказа"1. Ермолов - натура глубоко самобытная - отличался, наряду с этим, весьма сложным характером, делавшим его загадочным для многих современников. Грибоедов прямо называл его "сфинксом новейших времен". Острый и насмешливый ум, отвага, гордая и смелая независимость составляли его блестящие качества. В то же время он был очень себе на уме. Его упрекали в хитрости, даже двуличии, сравнивали с генералом ордена иезуитов. Однако все это было в значительной степени вызвано теми условиями, в которых ему приходилось действовать. Когда однажды Александр I сказал ему: "Говорят, что ты, Алексей Петрович, иногда-таки хитришь", Ермолов смело ответил ему: "Вашего веку человек, государь"2. Равным образом безудержная храбрость сочеталась в Ермолове с холодной жестокостью. Поэтому пушкинское сопоставление его с тигром было чрезвычайно метким. Видимо, именно поэтому Пушкин позднее, в своем дневнике 30-х годов, назвал Ермолова, в котором еще ранее находил "разительное" сходство с
352
пресловутым Федором Толстым-американцем (XIV, 46), "великим шарлатаном" (XII, 330). Однако это никак не мешало поэту считать его одним из замечательных государственных людей, сравнивать его "закавказские подвиги" с походами Наполеона и даже подумывать о том, чтобы стать его "историком" (XV, 58). Динамично и пушкинское изображение Ермолова. Когда с губ его сходит "не приятная" - иезуитская улыбка, он становится таким, каким подобает быть полководцу в героические мгновения боя, каким на поле битвы показан в пушкинской "Полтаве" Петр, "становится прекрасен".
Не менее сильное впечатление, чем Ермолов на Пушкина, произвел и Пушкин на Ермолова. "Был у меня Пушкин, - вскоре после этого писал Ермолов Денису Давыдову. - Я в первый раз видел его и, как можешь себе вообразить, смотрел на него с живейшим любопытством. В первый раз не знакомятся коротко, но какая власть высокого таланта! Я нашел в себе чувство, кроме невольного уважения"1. И это впечатление Ермолов сохранил на всю жизнь. Когда один из первых биографов Пушкина, П. И. Бартенев, посетил Ермолова совсем незадолго перед его смертью и, наведя его на разговор о встрече с ним Пушкина, спросил: ""Конечно, беседа его была занимательна?" - "Очень, очень, очень!" - отвечал с одушевлением Алексей Петрович". "Как хорош был, - продолжает Бартенев, - сребровласый герой Кавказа, когда он говорил, что поэты суть гордость нации"2.
Конечно, встреча выдающихся современников - великого поэта и замечательного полководца - не могла не представить для каждого из них самого живого интереса. В момент встречи с Пушкиным "тигр" Ермолов был вынужденно заперт в своей деревенской клетке. "Он повидимому нетерпеливо сносит свое бездействие", - записал Пушкин о Ермолове, прямо перекликаясь здесь с концовкой крыловской басни "Булат". Беседа с глазу на глаз поднадзорного поэта с опальным военачальником продолжалась около двух часов. Больше того, Денис Давыдов со слов Ермолова рассказывает, что за два дня пребывания Пушкина в Орле он побывал у Ермолова целых три раза. Даже в подготовленном было для печати тексте дорожных записок Пушкин, как бы заранее отводя могущие возникнуть подозрения властей, подчеркивает, что в разговорах между ним и Ермоловым "о правительстве и политике не было ни слова". Однако Ю. Н. Тынянов правильно указывал, что это утверждение противоречит тому, что тут же записал сам Пушкин3. Действительно, большинство суждений Ермолова, даже в осторожно-лаконичном, почти конспективном изложении их Пушкиным, проникнуто несомненной оппозиционностью. Помимо "язвительных" и каламбурных ("граф Ерихонский" вместо
353
графа Эриванского) высказываний о Паскевиче, который, воспользовавшись всем тем, что так умело подготовил для ожидавшейся войны его предшественник, пожинал лавры легких побед, Ермолов жаловался на засилье в армии немцев - тема, характерная для декабристов, позднее подхваченная Герценом и имевшая в ту пору явно оппозиционное общественно-политическое звучание. Несомненно, хотя Пушкин прямо об этом и не пишет, что в беседе речь шла и об истории кавказских войн и даже, еще шире, вообще о тех событиях, очевидцем и активным участником которых Ермолов был, об исторических лицах, с которыми он сталкивался. Именно в связи с этим становится понятна фраза Пушкина: "Думаю, что он пишет или хочет писать свои записки". Из дальнейшей пушкинской записи становится очевидным и в каком духе они были бы написаны. "Он недоволен, - отмечает Пушкин, - Историей Карамзина; он желал бы, чтобы пламенное перо изобразило переход русского народа из ничтожества к славе и могуществу". Пушкин не указывает причины этого недовольства, но нет сомнения, что "История государства Российского" не удовлетворяла Ермолова, как и декабристов, апологетикой российского самодержавия. Это прямо подсказывает следующая же фраза: "О записках кн. Курбского говорил он con amore". Конечно, записки Курбского привлекали Ермолова своим резко обличительным тоном по отношению к деспотизму и тирании Грозного. И здесь собеседники, несомненно, находили общий язык. Вспомним слова, сказанные года за два до этого Пушкиным А. Н. Вульфу, что он хотел бы написать о царствовании Александра I (то есть о той самой эпохе, которая нашла бы отражение и в записках Ермолова) пером Курбского.
Весьма вероятно, что, говоря о "пламенном пере", Ермолов имел в виду именно Пушкина, которого мог и прямо призвать к написанию русской истории с иных позиций, чем у Карамзина. Очень характерна в этой связи недавно опубликованная не только со слов Ермолова, но даже им завизированная запись о беседе с ним Пушкина. Во время разговора об "Истории" Карамзина Пушкин заметил: "Меня удивляет его добродушие и простосердечие; говоря о зверствах Иоанна Грозного, он так ужасается, так удивляется, как будто такие дела и поныне не составляют самого обыкновенного занятия наших царей"1. Вообще, записав то, что говорил Ермолов, Пушкин ничего (за одним исключением) не говорит о своем участии в этой беседе. Между тем именно то, что он говорил, показалось Ермолову, как мы видели из его пылкого ответа на соответствующий вопрос Бартенева, исключительно интересным. И подобное умолчание не просто скромность или осторожность
354
Пушкина, а та принципиальная позиция, которая отличает его дорожные записки от наиболее значительного русского произведения этого жанра, ему предшествовавшего, - знаменитых в то время "Писем русского путешественника" Карамзина. "Письма" Карамзина, рассказывающие о его путешествии по Западной Европе, насыщены большим и весьма разнообразным познавательным материалом, но над ним все время доминирует, в соответствии с эстетикой сентиментализма, личность автора, "зеркалом души" которого в данный период они, по его собственному заявлению, прежде всего и больше всего являются. Не без влияния эпохи сентиментализма Пушкин еще в ранние относительно годы задумал писать свою "биографию". Однако с самого начала он строил ее, как мы знаем, совсем на другой - объективной - основе: "биография" должна была стать не зеркалом его души, а зеркалом современной ему исторической эпохи, чем-то вроде будущего "Былого и дум" Герцена. Этот же объективный, реалистический принцип положен Пушкиным и в основу дорожных записок 1829 года, с самого начала отчетливо проявляясь в открывающем их описании встречи и беседы с Ермоловым. В такой же манере поведет Пушкин и дальнейшие свои путевые записки (первый образец ставшего после "Писем" Карамзина чрезвычайно у нас популярным жанра путешествия, написанный пером художника-реалиста), представляющие собой как бы часть его "биографии", которую в полном виде так и не удалось ему осуществить.
***
Из колоритного ермоловского дома под Орлом с его насыщенно кавказской атмосферой, которую Пушкин обрел уже в средней полосе России, поэт, нигде больше не желая задерживаться, минуя обычный отсюда путь на Курск и Харьков, стремительно двинулся на Кавказ настоящий - "своротил на прямую тифлисскую дорогу". За Новочеркасском пошли степи. Затем вдали показались горы Кавказского хребта. "В Ставрополе увидел я на краю неба белую недвижную массу облаков, поразившую мне взоры тому ровно 9 лет. Они были все те же, все на том же месте. Это снежные вершины Кавказа". Действительно, почти теми же словами девять лет назад писал Пушкин об этом брату: "Жалею, мой друг, что ты со мною вместе не видал великолепную цепь этих гор; ледяные их вершины, которые издали, на ясной заре, кажутся странными облаками, разноцветными и недвижными" (XIII, 17). Это же впечатление облек он тогда в стихи: "Великолепные картины!|| Престолы вечные снегов, || Очам казали их вершины|| Недвижной цепью облаков..." ("Кавказский пленник"). Пушкин,
355
конечно, вспоминал эти строки, когда сделал только что приведенную запись в своих путевых записках.
Горы были все те же, но, попав на прежние места, поэт увидел, что многое вокруг изменилось. Свернув в сторону, Пушкин заехал на столь памятные ему пятигорские минеральные воды. "Я нашел на водах большую перемену, - замечает он в путевых записках. - В мое время ванны находились в лачужках, наскоро построенных. Посетители жили кто в землянках, кто в балаганах. Источники по большей части в первобытном своем виде били, дымились и стекали с гор по разным направлениям, оставляя по себе белые и ржавые следы. [У целебных ключей] [старый инвалид] черпал воду ковшиком из коры или дном разбитой бутылки. Нынче выстроены великолепные ванны и дома. Бульвар, обсаженный липками, проведен по склонению Машука. Везде чистенькие дорожки, зеленые лавочки, правильные партеры, мостики, павильоны. Ключи обделаны, выложены камнем, и на стенах ванн прибиты полицейские предписания. Везде порядок, чистота, красивость..." И тут же Пушкин вдруг добавляет: "Что сказать об этом. Конечно, кавказские воды ныне представляют более удобностей, более усовершенствования. Таков естественный ход вещей. Но признаюсь: мне было жаль прежнего их дикого, вольного состояния. Мне было жаль наших крутых каменистых тропинок, кустарников и неогороженных пропастей, по которым бродили мы в прохладные кавказские вечера. Конечно, этот край усовершенствовался, но потерял много прелести" - стал менее романтичным, более "прозаическим". В этой записи снова возникает одна из тех тем, которые характерно волновали поэта почти на всем протяжении его сознательной жизни и его творчества, - тема столкновения, смены "природы" и цивилизации, "первобытной" жизни и "просвещения" (это слово охватывало тогда и то, что мы называем теперь цивилизацией, и то, что называем культурой). С этим мы встречались и в пушкинской поэме "Цыганы", и в его лирике (например, стихотворение "К морю"). С этим позднее столкнемся в предисловии к "Джону Теннеру". Эта же тема не раз прозвучит в раздумьях и творчестве Пушкина во время его путешествия 1829 года.
Пушкин был убежденным сторонником просвещения. Помимо того, европейская цивилизация, конечно, делала жизнь более удобной, упорядоченной. С присущим Пушкину в высшей степени чувством историзма он сознавал, что движение от "первобытности" к просвещению, цивилизованности является вообще непреложным законом общественного развития - "естественным ходом вещей". Но "просвещение" в тех формах, в которые оно во времена Пушкина складывалось, не только
356
многое давало, но и многое отнимало. Да и то, что оно давало, покупалось зачастую слишком дорогой ценой, а главное, во многом носило резко отрицательный характер и было для поэта-гуманиста глубоко неприемлемым. С этой неразрешимой тогда и в то же время волнующей, мучительной дилеммой связаны в предшествовавшем пушкинском романтическом творчестве и протестующие речи Алеко о "неволе душных городов", и перекликающиеся с ними слова поэта в стихотворении "К морю": "Где благо, там уже на страже|| Иль просвещенье, иль тиран"; с этим, как вскоре увидим, будет связана недовершенная и отброшенная Пушкиным концовка его навеянного новыми кавказскими впечатлениями стихотворения "Кавказ", и те сожаления и грусть, которые охватили его при зрелище лишившихся прежнего "дикого" и "вольного" состояния, гораздо более благоустроенных и удобных кавказских минеральных вод.
"С неизъяснимой грустью пробыл я часа три на водах, - продолжает свои записи поэт. - Я поехал обратно в Георгиевск - берегом быстрой Подкумки. Здесь бывало сиживал со мною Николай Раевский, молча прислушиваясь к мелодии волн. Я сел на облучок, и не спускал глаз с величавого Бешту, уже покрывшегося вечернею тенью. Небо усеялось миллионами звезд - Бешту чернее и чернее рисовался в отдалении, окруженный горными своими Вассалами. Наконец он исчез во мраке. Я приехал в Георгиевск поздно..." Ночь, небо, усеянное бесчисленными звездами, черные силуэты гор, грусть, чувство одиночества, воспоминания о "счастливейших минутах" жизни, как называл Пушкин свое первое путешествие на юг в 1820 году с семейством Раевских (XIII, 19), "мелодия волн" - быстро бегущей горной реки - все это как бы снова погрузило Пушкина в тот мир романтических чувств и переживаний, который владел его творческим сознанием в первые годы южной ссылки, и претворилось в окрашенные глубоким проникновенным лиризмом мелодические строки (датированы утром следующего же за тем дня, 15 мая 1829 года):
Все тихо - на Кавказ идет ночная мгла,
Восходят звезды надо мною,
Мне грустно и легко - печаль моя светла,
Печаль моя полна тобою.
Тобой, одной тобой - унынья моего
Ничто не мучит, не тревожит.
И сердце вновь горит и любит оттого,
Что не любить оно не может. Прошли за днями дни - сокрылось много лет,
Где вы, бесценные созданья?
Иные далеко, иных уж в мире нет,
Со мной одни воспоминанья.
Я твой попрежнему, тебя люблю я вновь
И без надежд и без желаний.
Как пламень жертвенный чиста моя любовь
И нежность девственных мечтаний.
357
Связь между этими строками и только что приведенной путевой записью совершенно непосредственна и несомненна. В записи, заканчивающейся выразительным многоточием, поэт вспоминает друга своих романтических лет, Николая Раевского, которому он посвятил "Кавказского пленника"; в стихах поэт полон воспоминаниями прежде всего и больше всего о той, которая теперь "далеко" (вспомним вариант: "Твоя далекая пустыня"), той, к кому с полгода назад было обращено посвящение "Полтавы". И не в тоне любовных мадригалов и признаний С. Ф. Пушкиной, сестрам Ушаковым, Олениной, а именно в тоне посвящения поэмы о "Марии, бедной Марии" звучат эти строки, открывающие собой в творчестве Пушкина его новую, вторую кавказскую страницу. В посвящении, открывающемся словом "Тебе", Пушкин писал "Твоя печальная пустыня, || Последний звук твоих речей - || Одно сокровище, святыня,|| Одна любовь души моей". В стихах, навеянных тихой и звездной кавказской ночью, поднявшей в его душе все воспоминания о первой поездке на юг с Раевскими: "Печаль моя полна тобою,|| Тобой, одной тобой". До. сих пор не утихают еще до конца споры о том, кто был действительным предметом "утаенной любви" Пушкина. Между тем уже одна теснейшая связь с посвящением "Полтавы" этих озвученных музыкой одного чувства, овеянных единым лирическим дыханием строк, бесспорно обращенных к Марии Раевской, делает - я считаю - данный вопрос решенным окончательно, так сказать не подлежащим "апелляции". Но, едва написав эти строки, Пушкин от погруженности в романтику невозвратимого прошлого, в ночной, звездный мир воспоминаний, сразу же переходит к дню, к солнечному свету, к окружающей его и во многом столь для него новой и такой необычной реальной действительности, в которую жадно всматривается зорким и пытливым взором и мыслителя и поэта. Знаменательно, что одновременно со своими исполненными светлой печали лирическими строками, в тот же самый день, 15 мая, поэт начинает писать и свои путевые записки, которые вслед за этим станет на протяжении всего своего путешествия более или менее систематически вести. И не воспоминания о былой романтике, а именно впечатления и образы окружающей объективной действительности начинают переполнять пушкинское творчество.
В первой же своей путевой записи Пушкин подробно описывает один дорожный степной эпизод на пути к Кавказу (в "Путешествии в Арзрум" он передан в несколько сокращенном и сглаженном виде): "На-днях покаместь запрягали мне лошадей, пошел я к калмыцким кибиткам (т. е. к круглому плетню, крытому шестами, обтянутому белым войлоком с отверстием вверху). У кибитки паслись уродливые и косматые
358
кони, знакомые нам по верному карандашу Орловского. В кибитке я нашел целое калмыцкое семейство; котел варился по средине, и дым выходил в верхнее отверстие. Молодая калмычка, собой очень недурная, шила, куря табак. Лицо смуглое, темно-румяное. Багровые губки, зубы жемчужные... Я сел подле нее. Как тебя зовут? - - - сколько тебе лет? - десять и восемь. - Что ты шьешь? - портка. - Кому? - себя. Поцалуй меня. - Неможна, стыдно. Голос ее был чрезвычайно приятен. Она подала мне свою трубку и стала завтракать со всем своим семейством. В котле варился чай с бараньим жиром и солью... Она предложила мне свой ковшик - и я не имел силы отказаться. Я хлебнул, стараясь не перевести духа - я просил заесть чем-нибудь - мне подали кусочек сушеной кобылятины. И я с большим удовольствием проглотил его. После сего подвига я думал, что имею право на некоторое вознаграждение. Но моя гордая красавица ударила меня по голове мусикийским орудием подобным нашей балалайке. Калмыцкая любезность мне надоела, я выбрался из кибитки и поехал далее. Вот к ней послание, которое вероятно никогда до нее не дойдет - - - ", - заключает поэт. Таково овеянное тонкой и добродушной иронией описание этого мимолетного эпизода на языке "смиренной прозы". Поэтическим переводом его является то самое послание - стихотворение "Калмычке", о котором в конце своего описания Пушкин упоминает1.
Если сопоставить его с только что приведенной записью, легко убедиться, что "послание" - отнюдь не простой пересказ стихами того, что написано прозой. Прежде всего, опущены все бытовые детали, и не потому, чтобы это было слишком "низко" для "языка богов". Уже начиная с "Графа Нулина" Пушкин не боялся говорить в стихах языком "презренной прозы". Просто это не соответствовало замыслу стихотворения. В основе его - все то же противопоставление "природы" и "цивилизации", которое, как уже сказано, так настойчиво возникало в творческом сознании Пушкина. Но если в "Кавказском пленнике" "природа", в лице "девы гор", представала в романтическом, идеализированном виде, здесь она дана такой, как есть: "Твои глаза конечно узки,|| И плосок нос, и лоб широк". Подобный этнографически точный женский портрет, конечно, был бы немыслим ни в южных поэмах, ни вообще во всей предшествующей лирике Пушкина. И вместе с тем все стихотворение построено на сочувственном противопоставлении этой совсем не идеализируемой дочери природы цивилизованным обитательницам великосветского "омута" - лепечущим по-французски и подражающим английским манерам хозяйкам модных литературных салонов, вроде княгини Зинаиды Волконской с ее "проклятыми обедами", беспечно-легкомысленным
359
("без мысли в голове") дворянским девицам, "прыгающим" на балах. Реакционные критики упрекали первую поэму Пушкина "Руслан и Людмила" за то, что она вводит простонародность - "мужика" - в московское благородное собрание. Свою калмычку, с ее "дикой красой", Пушкин подчеркнуто туда не вводит ("галоп не прыгаешь в собранье"), но вся симпатия поэта полностью на ее стороне. Однако это - только мимолетное поэтическое мгновенье. Поэт, открывая свое обращение к степной красавице словами о "похвальной привычке", которая чуть не увлекла его вслед за ее кибиткой, конечно, вспоминает своих "Цыган", перед созданием которых он действительно романтически провел несколько дней в цыганском таборе. Теперь романтическая мечта о возможности просвещенному человеку вернуться к "природной", "естественной" жизни - к "первобытности" - давно уже ушла в прошлое. Теперь: "Ровно полчаса, || Пока коней мне запрягали,|| Мне ум и сердце занимали|| Твой взор и дикая краса". В первоначальном варианте: "И был влюблен я полчаса" (вспомним в послании к Вельяшевой: "И влюблюсь до ноября"). Позднее, в новой концовке записи о встрече с калмычкой (в "Путешествии в Арзрум"), тонко вскрыта и причина несбыточности и даже, больше того, неестественности мечты о возврате к так называемой "естественной" жизни: "Калмыцкое кокетство испугало меня; я поскорее выбрался из кибитки - и поехал от степной Цирцеи". Цирцея - мифическая волшебница, превратившая спутников Одиссея в свиней. Вернуться просвещенному, культурному человеку к первобытности - значило бы возвратиться к давно пройденному, почти зоологическому существованию. Да, снежные Кавказские горы были все те же, но не тот уже был сам поэт! Не только о том, что он изменился, но и в чем, как, в каком направлении изменялся, нагляднее всего свидетельствует дальнейшая судьба наброска: "Все тихо - на Кавказ идет ночная мгла...", которому Пушкиным был придан через некоторое время, возможно тогда же, во время путешествия, окончательный, столь хорошо каждому из нас знакомый и памятный вид:
На холмах Грузии лежит ночная мгла;
Шумит Арагва предо мною.
Мне грустно и легко; печаль моя светла;
Печаль моя полна тобою, Тобой, одной тобой... Унынья моего
Ничто не мучит, не тревожит,
И сердце вновь горит и любит оттого,
Что не любить оно не может.
Как видим, новая, окончательная редакция сокращена ровно вдвое: последние восемь стихов совершенно опущены. И это было не просто механическое сокращение. Первая половина
360
отъединена, "оторвана" от второй (в рукописи окончательная редакция и была названа "Отрывок" - слово, которое сохранилось - в оглавлении - и при напечатании стихотворения) в связи с существенным изменением всего внутреннего строя стихотворения: отделено от него все то, что связано с прошлым, с воспоминаниями. Равным образом, хотя, за исключением первых двух стихов, остальные шесть (от слов: "Мне грустно и легко"), составляющие воистину душу всего произведения, остались совершенно нетронутыми, переработка первых двух носит отнюдь не только стилистический характер, а весьма существенна для всего нового духа стихотворения. В первых двух строках меняется пейзажный фон. Вместо первоначального, связанного с темой воспоминаний и довольно отвлеченного пейзажа (о том, что он относится к окрестностям Минеральных Вод, мы узнаем только из путевых записок Пушкина; из самого стихотворения это не видно): "Все тихо - на Кавказ идет ночная мгла,|| Восходят звезды надо мною" - появляется другой пейзаж, тоже навеянный непосредственными дорожными впечатлениями, но более конкретный, локально приуроченный: "На холмах Грузии лежит ночная мгла; || Шумит Арагва предо мною". Вместо Кавказа вообще, перед нами - определенная, точно обозначенная часть его. Грузия и до этого неоднократно встречалась в творчестве Пушкина. Но поскольку поэт никогда еще там не бывал, он имел о ней достаточно общее представление.
Теперь "прекрасная страна" с ее "счастливым климатом" - Грузия - предстала перед поэтом во всей непосредственной чувственной конкретности. "Мгновенный переход от грозного, дикого Кавказа к прелестной миловидной Грузии восхитителен, - читаем в пушкинских путевых записках. - С высоты Гут-горы открывается Кашаурская долина - с ее обитаемыми скалами, с ее цветущими нивами, с ее богатыми темно зелеными садами, с ее синим, синим прозрачным небом, с ее светлой Арагвой, милой сестрою свирепого Терека. Дыханье благовонного Юга вдруг начинает повевать на путешественника". Обрывающаяся на этом запись (в том виде, как она до нас дошла) дополняется тем, что читаем в "Путешествии в Арзрум": "Мы спускались в долину. Молодой месяц показался на ясном небе. Вечерний воздух был тих и тепел. Я ночевал на берегу Арагвы..." Особенно выразительна замена строки: "Восходят звезды надо мною" - строкой "Шумит Арагва предо мною". Там - звездный мир, перекликающийся с мотивом воспоминаний, здесь поэт - на прекрасной южной земле, полностью в настоящем.
Однако самое существенное, что отличает первоначальную редакцию от окончательной, это перекликающаяся со сменой
361
пейзажей переадресовка стихотворения. Первоначальная, оставшаяся в рукописях поэта редакция была, несомненно, обращена к Марии Раевской-Волконской; вторая, опубликованная поэтом редакция, по свидетельству осведомленных современников, обращена к Натали Гончаровой, образ которой, глубоко в нем запечатленный, Пушкин, по его собственным словам, мысленно увозил с собой в свое далекое путешествие. Поэт - мы видели - мог легко перенести строки из мадригальных стихов, обращенных было к Олениной, в мадригальные стихи, обращенные к Ушаковой. Но ни первая, ни вторая редакции кавказского стихотворения 1829 года ни в какой мере не являются мадригалами. И та и другая, хотя они обращены к разным женщинам, являются выражением в одинаковой степени большого и глубокого чувства. И вместе с тем это два разных вида чувства, гармонически соответствующих двум духовным "возрастам" поэта, двум основным периодам его творческого развития. "Ах, он любил, как в наши лета|| Уже не любят, как одна|| Безумная душа поэта || Еще любить осуждена", - говорил Пушкин о романтике Ленском. "Замечу кстати, все поэты, - обобщая, писал он в том же своем романе в стихах, - любви мечтательной друзья". Именно такой романтической, "мечтательной" любовью и была пронесенная Пушкиным через десятилетие его "утаенная любовь" к Раевской-Волконской: "Она одна бы разумела || Стихи неясные мои;|| Одна бы в сердце пламенела || Лампадой чистою любви!" - восклицал о предмете этой "утаенной любви" Пушкин в 1824 году в "Разговоре книгопродавца с поэтом". И почти теми же словами снова говорит об этом охваченный нахлынувшими воспоминаниями поэт в первоначальной редакции своего первого кавказского стихотворения 1829 года: "Я твой попрежнему, тебя люблю я вновь || И без надежд, и без желаний. || Как пламень жертвенный чиста моя любовь || И нежность девственных мечтаний". Многие то мимолетные, а то и очень серьезные, порой исключительно яркие и страстные сердечные увлечения Пушкина отразились в его творчестве за это десятилетие; но романтическая, "мечтательная" - "без надежд и без желаний" - любовь к той, кому посвящена "Полтава", продолжала оставаться наиболее глубоким и сильным чувством поэта до конца 1828 - начала 1829 года, когда в его душе вспыхнуло другое, более реальное, земное, полное и надежд и желаний, но столь же глубокое и сильное чувство к той, которая года два спустя станет его женой, матерью его детей. Отсюда и две, с двумя разными адресами редакции стихотворения, каждая из которых могла бы считаться самостоятельным произведением, если бы не те шесть стихов - о светлой печали и горящей в сердце
362
любви, - которые без всяких изменений присутствуют в обоих и сливают их в нерасторжимо единое целое.
Т. Г. Цявловская в своем комментарии к стихотворению "На холмах Грузии...", относя его полностью к М. Н. Волконской, пишет: "В. Ф. Вяземская летом 1830 г. переслала стихотворение (в таком виде, в каком оно было вскоре напечатано) в Сибирь М. Н. Волконской, которой она, со слов Пушкина, сообщила, что стихи обращены к его невесте, Н. Н. Гончаровой. Волконская не усомнилась в этом утверждении. Некоторые исследователи также приняли утверждение Вяземской, хотя ему противоречат слова: "Я твой попрежнему, тебя люблю я вновь" - и один из вариантов: "Я снова юн и твой"; они не могли быть обращены к шестнадцатилетней Гончаровой, с которой Пушкин познакомился только в 1828 году"1. Верно, не могли. Но ведь приводимые слова взяты из первой редакции, которая и в самом деле, несомненно, обращена к Волконской. В посланной же ей второй, окончательной редакции слов этих нет. Кроме того, оспаривая "утверждение Вяземской", комментатор как бы оставляет без внимания ею же с полным основанием сказанное: "со слов Пушкина"; помимо того, само стихотворение, вероятно, было послано Волконской в Сибирь с его ведома, а значит, и согласия. Можно было бы допустить (хотя это и очень маловероятно), что Пушкин выдал своей невесте стихотворение, обращенное к другой женщине, за стихи, посвященные ей. Но зачем ему было вводить в заблуждение М. Н. Волконскую, образ которой ему был так дорог, жизненный подвиг которой он так благоговейно чтил. Ведь никак не может это быть сочтено за еще один способ для сокрытия поэтом своей "утаенной любви". Поэтому с полным доверием следует отнестись к свидетельству Пушкина, что вторая редакция, точнее, окончательный текст стихотворения относится к Н. Н. Гончаровой. Смена двух редакций - своеобразная эстафета сердца. Первая, самая сильная и самая глубокая из всего, что в то время жило в сердце Пушкина, - любовь поэта-романтика, ничего не теряя в своей силе и в своей глубине, как бы переливается в последнюю, тоже самую сильную и самую глубокую из всего, что будет потом, любовь Пушкина - "поэта действительности", художника-реалиста.
Первоначальная редакция стихотворения исполнена высокого романтического обаяния. Но затем - в окончательной редакции - стихотворение деромантизируется. Мы уже видели это на изображении пейзажей. Мало того, с устранением мотива воспоминаний из стихотворения полностью уходит и его романтическая стилистика (сравнения, образы, лексика), столь выраженная в первоначальной редакции ("сокрылось много лет", "бесценные созданья", "как пламень жертвенный... чиста
363
любовь", "нежность девственных мечтаний"). В окончательной редакции не только, как и в стихотворении "Цветок", почти вовсе нет поэтических фигур и тропов (ни одного сравнения, всего одна-две метафоры: лежит мгла, сердце горит), но все оно написано самыми простыми, обыкновенными, употребляющимися в обычной разговорной речи словами. Среди них есть ряд слов, хорошо известных нам по циклу безнадежных, пессимистических, трагически окрашенных стихотворений Пушкина 1826-1828 годов: печаль, грусть, унынье. Но нет слов: тоска, скука. Да и элегический настрой стихотворения не заключает в себе на этот раз ничего тяжелого, угнетающего. Наоборот, поэту "грустно и легко", в его "унынье" нет ничего мучающего, тревожащего: печаль его светла. Именно это сочетание глубочайшей просветленной элегичности и предельной простоты выражения, при которой вместе с тем слова, сохраняя всю полноту и прозрачную ясность смысла, складываются в чарующую мелодию, превращаются в музыку, и делает стихотворение в его окончательном виде тем, о чем так прекрасно сказал в одном из своих выступлений наш современник, автор "Русского леса" Леонид Леонов: "Бывают стихи, которые во всей национальной поэзии пишутся однажды - и потом века без износа служат потомкам камертоном для настройки лир... Пушкин открыл нам волшебную музыку родной речи"1. В заключение стоит подчеркнуть - в этой малой капле ярко отражается основной закон художественного развития поэта, движения его к реализму через романтизм, - что стихотворение "На холмах Грузии" - один из величайших образцов поэзии действительности в лирике Пушкина - зародилось в романтической атмосфере, в которой сложилась первая, пронизанная чувством и памятью об "утаенной любви", редакция его.
2
Новое, по сравнению с первой кавказской поездкой Пушкина, отношение к окружающей действительности, новый метод и, соответственно, новые стилистические приемы и средства ее художественного воссоздания наглядно сказываются на всей его лирике, навеянной путешествием в Арзрум. Центральное место в ряду стихотворений, с этим связанных, занимает своеобразный лирический триптих: "Кавказ", "Обвал" и "Монастырь на Казбеке".
Первое соприкосновение поэта с природой Кавказа - "ужасным краем чудес" (как он его называет в незавершенном наброске "Я видел Азии бесплодные пределы") - в его лирике того времени, в сущности, не оставило никаких следов
364
(только что названный набросок является единственным исключением). "Дикая и угрюмая" кавказская природа нашла свое отражение в нескольких строках эпилога к "Руслану и Людмиле". Помимо этого, ряд ее зарисовок, порой весьма точных и правдивых, включен в поэму "Кавказский пленник", которую Пушкин вначале и прямо было назвал "Кавказ" - заглавие, видимо свидетельствующее, что сперва кавказские реалии являлись для автора не только фоном поэмы, а пронизывали ее всю. Однако в дальнейшем на первый план вышло изображение разочарованного "байронического" героя-современника, романтическая коллизия любовной встречи цивилизованного "европейца" с дочерью природы - "девой гор", а изображение кавказской действительности тем самым естественно отодвинулось на второе место. Мало того, наличие в поэме довольно обильных описаний природы, быта и нравов Кавказа не удовлетворяло Пушкина, ибо своей реалистической точностью вступало в противоречие с самым существом романтической поэмы, представляя собой, по словам поэта, "не что иное, как географическую статью или отчет путешественника" (XIII, 371). По пути в Арзрум, едучи по Военно-Грузинской дороге, на станции Ларс Пушкин неожиданно нашел (видимо, у коменданта станции) "измаранный список" своего "Кавказского пленника": "...и признаюсь, - замечает он в путевых записках, - перечел его с удовольствием. Все это молодо, многое неполно, но многое угадано. Сам не понимаю, каким образом мог я так верно, хотя и слабо изобразить нравы и природу, виденные мною издали". Как видим, теперь, в отличие от старого своего суждения о поэме, Пушкин особенно оценил в ней "верность" изображения. Именно установка на максимальную "верность" составляет основу одного из самых значительных произведений поэта, навеянных его кавказской поездкой 1829 года, - стихотворения, озаглавленного "Кавказ", то есть как раз так, как хотел было назвать он вначале свою первую кавказскую поэму.
Несомненно, что это стихотворение возникло в результате непосредственного дорожного впечатления. В "Путешествии в Арзрум" Пушкин подробно (в путевых записках это сделано значительно короче) описывает свой подъем пешком, а затем верхом на "снежную вершину Кавказа" - высшую точку Военно-Грузинской дороги, Крестовую гору - перевал через Главный Кавказский хребет. "Дорога шла через обвал, обрушившийся в конце июня 1827 года. Таковые случаи бывают обыкновенно каждые семь лет. Огромная глыба, свалясь, засыпала ущелие на целую версту, и запрудила Терек. Часовые, стоявшие ниже, слышали ужасный грохот и увидели, что река быстро мелела и в четверть часа совсем утихла и истощилась.
365
Терек прорылся сквозь обвал не прежде, как через два часа. То-то был он ужасен! Мы круто подымались выше и выше. В это время услышал я глухой грохот. "Это обвал", сказал мне г. Огарев. Я оглянулся и увидел в стороне груду снега, которая осыпалась и медленно съезжала с крутизны. Малые обвалы здесь не редки. В прошлом году русский извозчик ехал по Крестовой горе. Обвал оборвался; страшная глыба свалилась на его повозку; поглотила телегу, лошадь и мужика, перевалилась через дорогу, и покатилась в пропасть с своею добычею. Мы достигли самой вершины горы. Здесь поставлен гранитный крест, старый памятник, обновленный Ермоловым. Здесь путешественники обыкновенно выходят из экипажей, и идут пешком".
Легко заметить, что тут имеется целый ряд деталей, прямо вошедших в пушкинское стихотворение ("Стою над снегами у края стремнины", "потоков рожденье", "первое грозных обвалов движенье"). Но наряду с непосредственными реалиями у стихотворения "Кавказ" имеется и некоторый литературный прообраз. В "Кавказском пленнике" описывалась подобная же ситуация: с вершины горы перед Пленником открывается "великолепная картина" бушующей внизу бури ("Как часто пленник над аулом..." и т. д.). Многое в этой очень живо и динамически написанной картине увидено и угадано верно. Однако на сопоставлении сходных описаний наглядно сказывается разность двух творческих методов - поэта-романтика, автора первой южной поэмы, и поэта действительности, автора лирического кавказского цикла. В поэме взят момент исключительный (грозная буря в горах) и вместе с тем дающий возможность прибегнуть к столь излюбленному романтиками приему резкого контраста. В горах гремит гроза: блещут "молнии", "из туч извергаются" дождь и град; сдвигая вековые камни, несутся вниз потоки воды. Все живое в смятении и ужасе. А романтический герой один недвижно созерцает все это со своей недосягаемой горной вершины, "с какой-то радостью" внимая устрашающему всех, но бессильному по отношению к нему "гласу бури", "немощно" воющей у его ног. В результате возникает исключительно впечатляющий, почти скульптурно осязательный и вместе с тем исполненный яркой живописности образ приподнятого над всем окружающим демонического героя-одиночки.
В стихотворении "Кавказ" поэт, так же как и герой "Кавказского пленника", в полном одиночестве - "один в вышине" - видит с достигнутой им огромной высоты расстилающееся у его ног величественное зрелище ("Кавказ подо мною"). Но в развертывающейся далее картине нет ничего исключительного. Наоборот, перед нами обычный, можно
366
сказать, повседневный - при ясной погоде - пейзаж. В переживаниях созерцающего все это поэта также нет ничего исключительного, тем более демонического. Герой "Кавказского пленника", в романтическом порыве устремившийся в "далекий край", тщетно искал здесь свободы. Поэт, пусть на мгновение, обрел ее. Стихотворение "Кавказ" проникнуто, наряду с восхищением открывающейся во все стороны грандиозной панорамой, тем ощущением безграничности, бескрайнего простора и одновременно человеческой мощи и силы, радости и полноты бытия, которое испытывает каждый совершивший восхождение на горную вершину. Прямо ни о чем этом не говорится, но с самого начала это подсказывается двумя красноречивыми строками: "Орел, с отдаленной поднявшись вершины, || Парит неподвижно со мной наравне". Человек наравне с парящим орлом, исконным символом мощи и воли, каким обычно предстает образ орла и в творчестве Пушкина. Недаром с этим образом ассоциируется прилив творческого вдохновения (вспомним: "Душа поэта встрепенется, как пробудившийся орел"; орлу уподобляется поэт и в позднейших набросках поэмы об Езерском). В раннем стихотворении (1822) "Узник" ссыльный поэт воображает себя заключенным в темнице, перед окном которой томится другой пленник - "вскормленный в неволе орел молодой" (такой орел действительно находился на дворе тюрьмы в Кишиневе). Во взгляде и крике орла узник распознает обращенный к нему призыв: "Давай улетим! || Мы вольные птицы; пора, брат, пора!|| Туда, где за тучей белеет гора, || Туда, где синеют морские края, || Туда, где гуляем лишь ветер... да я!" Именно такой, подобно орлу, "вольной птицей" и ощущает себя вырвавшийся из светского "омута", из жандармско-бенкендорфовской столичной "неволи" поэт здесь - на белеющей горе, на снежной вершине Кавказа. И таким же исключительно зорким и метким, подлинно орлиным взором озирает он весь находящийся под ним Кавказ. По мнению известного знатока и реального Кавказа и Кавказа литературного, И. Л. Андроникова, Пушкин не мог видеть одновременно с перевала, где находился крест, и Арагву и Терек: это можно было увидеть только с находящейся там Крестовой горы. Но Пушкин и в путевых записках и в "Путешествии в Арзрум" указывает, что он достиг самой вершины горы. Однако, если даже изображенная картина представляет собой, по выражению Андроникова, синтетический образ, то есть была увидена не непосредственно, а, говоря словами Ломоносова, "умными очами", - все элементы, ее составляющие, бесспорно сложились по горячим следам - только что завершившемуся пути по Дарьяльскому ущелью и начавшемуся переходу от грозного Кавказа к миловидной Грузии. В то же время этот
367
или непосредственный, или синтетический образ отличается абсолютной реалистической верностью. Именно так, в такой последовательности, человеку, находящемуся на снежной вершине и скользящему взглядом сверху вниз, предстает смена климатических зон горного ландшафта. Это будет наглядным, если мы сопоставим данный, увиденный глазами художника-реалиста горный кавказский пейзаж примерно с тем же пейзажем, созданным позднее романтическим воображением автора "Демона", Лермонтова. Подобное сопоставление законно тем более, что образ Демона, пролетающего над вершинами Кавказа и созерцающего его с этой высоты, возник у Лермонтова под явным впечатлением и в качестве предельного развития того демонического образа, который намечался в приведенном только что эпизоде пушкинского "Кавказского пленника". Заканчивается лермонтовское описание тем, что гордый дух окидывает весь этот расстилающийся вокруг "дикий и чудный" "божий мир" "презрительным оком": "И на челе его высоком|| Не отразилось ничего". Последние, характеризующие внутренний мир "гордого духа" строки представляют собой, как мне уже приходилось указывать, буквальное повторение (с заменой только слов "не изменялось" на "не отразилось") пушкинских строк о пленнике в конце первой части поэмы1. Эти два пейзажа, списанные с одной и той же натуры, особенно отчетливо показывают разность двух художественных методов. Описание Лермонтова - плод могучего воображения поэта-романтика - насыщено обильными сравнениями, почти непрерывными метафорами и производит огромное впечатляющее действие: Казбек сияет "как грань алмаза"; "излучистое" Дарьяльское ущелье чернеет глубоко внизу, "как жилище" гигантского "змея" и т. д. Кстати, года два назад мне довелось пролетать на самолете над этой частью Кавказа в ясный солнечный день и непосредственно видеть то, что воображал Лермонтов. Сравнение увиденного с этой "демонической" высоты Дарьяльского ущелья с "трещиной, жилищем змея", при всей его романтичности, поразило меня своей угаданной поэтом точностью. Но зато ярко освещенный солнцем Казбек сиял не переливчатым, искрящимся, подобно "грани алмаза", а спокойным, ровным, я бы даже сказал, "матовым" светом - "вечными лучами", как скажет о нем в одном из своих кавказских стихотворений Пушкин.
В большей части пушкинского стихотворения (в первых семнадцати строках из двадцати четырех) нет ни одного сравнения, ни одной метафоры. Оно отличается необыкновенной, словно бы чисто описательной простотой. Это действительно облеченный в стихотворную форму "отчет путешественника" об им увиденном. Единственное на протяжении всего стихотворения
368
развернутое и оснащенное несколькими метафорами сравнение возникает только в конце - при описании Терека, который, как зверь молодой, бьется о берег и лижет утесы. Аналогичное сравнение Терека, прыгающего "как львица с косматой гривой на хребте", имеется и у Лермонтова. Но это едва ли не самое эффектное место лермонтовского описания возникло, как известно, в результате ряда оплошностей. Во-первых, львы живут не в горах, а в пустынях, и на Кавказе поэтому их не было, нет и быть не может. А во-вторых, - и это особенно резкий промах - у львиц гривы на хребте нет. Едва ли эта последняя оплошность, ставшая классическим, школьным примером "поэтической вольности", была не замечена самим поэтом. Но он, видимо, сознательно пошел на это, жертвуя реальной точностью ради броскости и необыкновенной эффектности образа. Для Пушкина подобное пожертвование было совершенно недопустимо. Уже издавна, еще в свой ранний романтический период - месяцев за шесть до начала работы над "Евгением Онегиным", он с огорчением отмечал в одной из дум Рылеева слова о луче денницы, то есть утренней зари, который проникал в темницу Хмельницкого в полдень; "...должно бы издавать у нас журнал "Revue des bevues" (то есть свод промахов. - Д. Б.), - замечал он несколько месяцев спустя. - Мы поместили бы там... полудневную денницу Рылеева, его же герб российской на вратах византийских - (во время Олега, герба русского не было...)" (XIII, 46, 54). В "одной из лучших", по словам Пушкина, элегий Батюшкова он неодобрительно отмечает строки: "Как ландыш под серпом убийственным жнеца || Склоняет голову и вянет": "Не под серпом, а под косою: ландыш растет в лугах и рощах - не на пашнях засеянных" (XII, 260). Тем более подобные оплошности были принципиально недопустимыми для зрелого Пушкина. В "Revue des bevues" в числе наиболее ярких примеров, несомненно, могли быть приведены и лермонтовские строки о львице с гривой. Но в пушкинском сравнении Терека с хищным молодым зверем материала для свода оплошностей нет. В то же время пушкинское сравнение бурной кавказской реки с пленным зверем, рвущимся из клетки, хотя внешне и гораздо менее эффектное, исполнено не только не меньшей динамической выразительности, но и несравненно большей содержательности и глубины.
Зрелище Терека было одним из самых сильных, наиболее запомнившихся поэту впечатлений, связанных с проникновением его в самое "святилище" Кавказа: "Кавказ принял нас в свое святилище, - читаем в его путевых записках. - Мы услышали глухой рев и скоро увидели Терек, разливающийся в разных направлениях. Мы поехали по его левому берегу, чем
369
далее углублялись мы в горы, тем у?же становилось ущелье. Стесненный Терек с ужасным ревом бросал свои аспидные волны через камни, преграждающие ему путь (сперва было "свирепо катился". - Д. Б.)... Каменные подошвы гор обточены были его волнами. Я шел пешком и поминутно останавливался, пораженный дикими красотами природы..." Это естественно просилось в стихи. До нас дошло три незавершенных стихотворных наброска Пушкина, навеянных Дарьяльским ущельем и, очевидно, предваряющих финальное шестистишие стихотворения "Кавказ", явившихся к нему своего рода этюдами ("Меж горных стен несется Терек", "И вот ущелье мрачных скал", "Страшно и скучно. Здесь новоселье..."). В последнем из них "дикое ущелье" сравнивается с темницей ("Тесно и душно...", "Небо чуть видно, как из тюрьмы"). В первом Терек, который "волнами точит дикий берег", уподобляется некоему "зверю" ("Как зверь живой ревет и воет"). Но эти сравнения и метафоры пронизаны непосредственными реальными впечатлениями и не заключают в себе никакой специфической "литературности"; недаром многие из них встречаются не только в приведенном отрывке из писанных для себя дорожных заметок поэта (ужасный рев "свирепого" Терека, стесненного каменными подошвами гор, обточенных его волнами), но и в обычной устной речи. Вместе с тем, как видим, в данных метафорах уже содержатся основные элементы последующего сравнения бурно несущейся реки с хищным зверем в заключительной части стихотворения "Кавказ", в которой Пушкин, "пораженный дикими красотами природы", также заговорил метафорическим языком.
Мало того, закончив стихотворение и поставив под ним дату, поэт вдруг начал продолжать его и набросал еще четыре весьма знаменательных стиха: "Так буйную вольность законы теснят, || Так дикое племя [под] властью тоскует, || Так ныне безмолвный Кавказ негодует, || Так чуждые силы его тяготят". Текстологов-пушкинистов упрекали в том, что они не вводят этих строк, которые в прижизненной публикации стихотворения отсутствовали, в основной его текст, а дают их в отделе других редакций и вариантов. Однако, сколь ни значительны данные строки сами по себе, упреки эти были несправедливы. Пушкин не включил их в печатный текст не из цензурных соображений, ибо отказался от них уже в процессе работы: из шести строк, которые должны были составить новую пятую строфу (все стихотворение написано шестистишиями), им были написаны только четыре, да и они брошены недоработанными: зачеркнутое "под" ничем не заменено.
Концовочные конкретные "применения" образов составляли один из традиционных элементов басенного жанра и сообщали
370
известную дидактичность, "рассудочность" даже реалистическим по своему методу басням Крылова. Пушкин исключительно высоко ценил последние, но был неизменным противником в поэзии "рассудочности", дидактики. Да и стихотворение "Кавказ" ни в какой мере не являлось басней. Поэтому прямое и конкретное рассудочное "применение" сравнения Терека со зверем к "дикому племени", безусловно, сужало бы его и снижало бы его огромную и непосредственную образно-поэтическую силу. Скорее всего, в этом - основная причина того, что поэт отказался от возникшей было в нем мысли продолжить стихотворение. Но вместе с тем отброшенные четыре строки (и поэтому как хорошо, что они до нас все же дошли!), несомненно, способствуют более углубленному пониманию этого стихотворения, бросают свет на те подспудные ассоциации, которые возникали в сознании поэта в процессе творческой работы над ним.
В путевых записках Пушкин, рассказывая о том, как он шел пешком по Дарьяльскому ущелью, пишет: "Не доходя до Ларса, отстал я от конвоя, засмотревшись на огромные скалы, между которыми хлещет Терек с бешенством неизъяснимым. Вдруг бежит ко мне солдат, говоря: "Ваше благородие, не останавливайтесь: убьют!" Это предостережение с непривычки показалось мне чрезвычайно странным - дело в том, что осетинские разбойники, совершенно безопасные на той стороне Терека, здесь иногда из-за утесов стреляют по путешественникам. Накануне нашего перехода они таким образом убили одну лошадь и потревожили конвой генерала Бековича, проскакавшего под их выстрелами, и ранили одного солдата". Неудивительно, что хищная река и хищник-горец, притаившийся за скалой на ее берегу, слились в сознании поэта в нечто единое. Думается, что именно в этом эпизоде - реально психологическое зерно четырех дополнительных строк стихотворения. В противоположность грандиозной - глазами Демона - романтической панорамы в поэме Лермонтова, Пушкин дает в своем стихотворении реалистический "портрет" Кавказа, при его огромной художественной выразительности отличающийся точностью "географической статьи". В то же время описание сурового и могучего края является как бы ключом к пониманию характера и нравов его обитателей, быт и судьба которых олицетворены в образе неистовой, сдавленной горами и скалами и бьющейся в них "с бешенством неизъяснимым" свирепой реки.
К стихотворению "Кавказ" примыкает и вместе с тем как бы дополняет его стихотворение "Обвал", непосредственно связанное с уже известным нам описанием в "Путешествии в Арзрум" пути поэта через большой обвал, засыпавший Дарьяльское ущелье и запрудивший было на некоторое время Терек.
371
Этот огромный обвал произошел за два года до проезда здесь Пушкина. Но мы помним, что поэт был свидетелем другого, правда малого, обвала, который случился непосредственно при нем, то есть он не только видел картину обвала ("...первое грозных обвалов движенье"), но и слышал его ("В это время услышал я глухой грохот"). И именно это непосредственное - слуховое - ощущение определило особый ритмострофический строй стихотворения.
Подобно стихотворению "Кавказ", и "Обвал" членится на шестистишия. Но первое стихотворение имеет спокойное ритмическое течение: написано одним из наиболее уравновешенных, симметричных метров - четырехстопным амфибрахием, размером, довольно редким для Пушкина, но в данном случае замечательно соответствующим "неподвижному" паренью на своих двух мощных крыльях орла и столь же неподвижному положению созерцающего путешественника-поэта. Спокойна, симметрична и рифмовка стихотворения: перекрестные мужские и женские рифмы первых четырех стихов каждой строфы, замыкаемые смежными женскими рифмами заключающего ее двустишия. Стихотворение "Обвал" написано разностопным ямбом (первые три стиха и пятый - четырехстопные, четвертый и шестой - двустопные), построено сплошь на мужских рифмах, бьющих, подобно ударам горного потока о прибрежные утесы: скалы?, валы, орлы, бор, мглы, гор. Особую силу обретают они во второй строфе, звукописующей тяжкий грохот обвала, перекатывающееся по горам и ущелью его громовое эхо: сорвался раз, обвал, упал, скал, вал. Особенно изобразительны четвертый и шестой стихи этой строфы, каждый из которых состоит всего из одного четырехсложного слова - глагола с одним-единственным ударением - ритмический узор, полностью передающий действие, обозначенное каждым из этих глаголов: "загородил" - "остановил". Если в первом стихотворении перед нами - зримый образ Кавказа, в "Обвале" дан как бы слуховой его "портрет": звучит его грозная, дикая и суровая музыка, разрешающаяся последним "успокоенным" шестистишием, где неистовству природных стихий противопоставлены преодолевающие препятствия настойчивая воля и упорный деятельный труд человека и которое представляет собой своего рода звукописующую гамму - каждый вид движения рисуется соответствующими ему звуками: "путь широкий шел", "конь скакал", "влекся вол", "верблюда вел". А в заключающем и строфу и все стихотворение двустишии всей этой приземленности, в свою очередь, противостоит построенное на гласных е, и движение стремительно несущегося в своей вольной высоте ветра. "Где ныне мчится лишь Эол, небес жилец". Как и "Кавказ", "Обвал" отличается почти такой же протокольной
372
точностью и, соответственно, стилистической простотой пейзажного описания, но и его пронизывают мотивы "ущелья" и горных высот, неволи и свободы, скованности и высвобождения ("задних волн упорный гнев прошиб снега"), которые сопровождают Пушкина во все время его кавказского пути и связывают крепкой внутренней связью в одно органическое целое все три части лирического триптиха, как бы последней "створкой" которого является стихотворение "Монастырь на Казбеке".
По пути в Арзрум Пушкин, по существу, Казбека не видел. "Скоро притупляются наши впечатления, - заметил он в дорожных записках. - Едва прошли одни сутки, уже шум Терека, уже его беспорядочное течение, уже утесы и пропасти не привлекали моего внимания. Нетерпение доехать до Тифлиса исключительно овладело мною. Я ехал мимо Казбека столь же равнодушно, как некогда плыл мимо Чатырдага. Правда и то, что дождливая и туманная погода мешала мне видеть его снеговую груду, по выражению поэта, подпирающую небосклон". Зато во всей своей великолепной красоте Казбек предстал перед поэтом на его обратном пути из Арзрума. "Утром, проезжая мимо Казбека, - читаем в "Путешествии в Арзрум", - увидел я чудное зрелище. Белые, оборванные тучи перетягивались через вершину горы, и уединенный монастырь, озаренный лучами солнца, казалось, плавал в воздухе, несомый облаками". Это непосредственное впечатление - одно из сильнейших кавказских впечатлений Пушкина вообще - и послужило толчком к его стихотворению:
Высоко над семьею гор,
Казбек, твой царственный шатер
Сияет вечными лучами.
Твой монастырь за облаками,
Как в небе реющий ковчег,
Парит, чуть видный, над горами.
Далекий, вожделенный брег!
Туда б, сказав прости ущелью,
Подняться к вольной вышине!
Туда б, в заоблачную келью,
В соседство бога скрыться мне!..
Как видим, в начальном шестистишии, как и в стихотворениях "Кавказ" и "Обвал", дано очень точное изображение того, что было увидено поэтом. Причем монастырь, который, "казалось, плавал", подсказал ему библейский образ ковчега, возникший у него еще по пути в Арзрум, в Армении, когда во время восхода солнца он увидел перед собой "снеговую двуглавую гору", которую бывшие с ним казаки назвали Араратом (на самом деле это был Алагез); "Как сильно действие звуков! - писал в связи с этим Пушкин в "Путешествии в Арзрум". - Жадно глядел я на библейскую гору, видел ковчег, причаливший к ее вершине с надеждой обновления и жизни - и врана, и голубицу, излетающих, символы казни и примирения". Эти видения-символы и ассоциации, ими порождаемые,
373
словно бы яркой вспышкой снова озаряют уже известные нам трагические переживания Пушкина второй половины 20-х годов. Особенно выразительны слова о "казни и примирении", как-то внутренне перекликающиеся и с настойчиво повторявшимся наброском виселицы с телами казненных, и с некоторыми темами и мотивами его лирических стихов, не только таких, как "Стансы" и "Арион", но и как позднее написанная "Туча" (1835). В то же время слитный образ монастыря-ковчега определил эмоциональное содержание второй половины стихотворения, завершающего собой весь триптих и, вместе с тем, первыми двумя его частями уже подготовленного: связанный с жаждой "обновления" - новой жизни - страстный порыв к тому, чтобы вырваться из "ущелья" - "тюрьмы" (вспомним, что в одном из незавершенных кавказских стихотворных набросков это синонимы), неволи - в "вольную вышину", в "заоблачную келью". В этом отношении "Монастырь на Казбеке" предваряет такие замечательные и значительнейшие стихотворения Пушкина 30-х годов, как "Странник", как "Не дай мне бог сойти с ума".
3
Кавказские впечатления породили не только лирические отклики. В связи с настойчивыми раздумьями в путевых записках об отношениях между русскими и черкесами, между "буйной вольностью" и "законами", природой и культурой, в творческом сознании Пушкина вызревал новый эпический замысел, в котором это могло бы найти свое образное выражение, - замысел второй кавказской поэмы. Замысел этот в известной мере соотносится с первой кавказской поэмой, которую Пушкин "с удовольствием" там же на Кавказе перечел, и вместе с тем весьма существенно и в высшей степени характерно от нее отличается.
Возможно, еще во время пребывания поэта в только что взятом русскими войсками Арзруме он набросал план задуманной им было поэмы о русской девушке и черкесе: "Станица - Терек <?> - за водой - невеста - черкес на том берегу - она назначает ему свидание - тревога - бабы берут его в плен - отсылают в крепость - обмен - побег девушки с черкесом". Кроме этого плана в той же тетради сохранился небольшой стихотворный набросок, скорее всего связанный именно с этим замыслом: "Полюби меня девица || [Нет] || Что же скажет вся станица? || Я с другим обручена. || Твой жених теперь далече". План и набросок позволяют представить в основных чертах содержание намечавшейся поэмы. Действие происходит в одной из казачьих станиц на берегу
374
пограничной реки, отделяющей русских от черкесов. О такой "заветной" реке поется в "Черкесской песне" "Кавказского пленника". Мужчины, способные носить оружие, в том числе и жених девушки-казачки, находятся в далеком походе. В станице одни женщины. Девушка идет к реке, чтобы набрать воды, и видит на противоположном, вражеском берегу юношу-черкеса (вспомним рефрен только что упомянутой черкесской песни: "Чеченец ходит за рекой"). Молодые люди страстно увлекаются друг другом. Черкес, чтобы явиться на свидание, назначенное ему девушкой, переправляется на русский берег, движимый любовью и вместе с тем, очевидно, рассчитывая на то, что мужчин в станице нет. Во время свидания он уговаривает ее уйти с ним. Она отказывается: он - враг ("Что-то скажет вся станица") и, кроме того, она невеста другого. Но тут его замечают бабы-казачки, привыкшие к бранной пограничной жизни и достойные своих мужей, и забирают его в плен. Пленника отсылают в ближайшую русскую крепость. Черкесы выменивают его на кого-то из русских пленных. Оказавшись на свободе, он снова отважно является к своей милой, и она теперь, подобно другой девушке-казачке, Марии в "Полтаве", всем пренебрегая, бежит со своим любимым.
Как видим, в основе фабулы новой поэмы - тот же острый конфликт, который составлял фабульное содержание "Кавказского пленника", - любовь двух молодых людей, принадлежащих к двум враждующим народам. Разница в том, что в первой поэме черкешенка полюбила русского пленника, здесь русская девушка полюбила пленника-черкеса. Причем эта разница связана не просто с литературными вариациями одного и того же сюжета. Для зрелого реалистического творчества Пушкина вообще характерно стремление к изображению отважного, героического национально-русского женского характера. Однако еще существеннее, что в "Кавказском пленнике" фабульный конфликт носил все же в основном несколько абстрактный, литературно-надуманный характер: контрастное сопоставление до времени охладевшего душой, разочарованного "байронического" героя-индивидуалиста с непосредственной, не тронутой "просвещением", цивилизацией дочерью "природы". Причем для изображения подобного конфликта был необходим "экзотический" фон, но вовсе не обязателен был именно Кавказ. Как мы знаем, подобную же функцию с успехом могли выполнить и молдавские степи. В новой задуманной Пушкиным поэме конфликт носил гораздо более конкретный, специфически "местный", кавказский характер. В ней не должно было быть никакого чужеродного данной народной среде, извне привнесенного в нее героя. Наоборот, и герой и героиня - простой черкес, простая казачка - полностью принадлежали
375
каждый к своей - и именно к кавказской - народной среде. Но новый замысел поэта, при всей характерности как раз данной его разработки, все же сбивался еще на один вариант решения вековечной темы (любовь вопреки родовой, племенной, национальной вражде). И что самое главное, этот замысел не давал возможности широко развернуть "кавказский вопрос", столь занимавший в эту пору Пушкина как в связи с его историко-политическими взглядами, так и потому, что упорная многолетняя борьба русских войск с горными народами Кавказа - черкесами - являлась в восприятии ее поэтом одним из наглядных проявлений того исторически неизбежного конфликта между "природой" и "культурой", первобытностью и "просвещением", который волновал его уже в романтический период его творчества и продолжал волновать до последних дней жизни (предисловие к "Джону Теннеру", 1836).
Горные народы Кавказа жили тогда в условиях полупатриархального-полуфеодального строя, то есть стояли на относительно ранней, примитивной ступени общественного развития. С этим были связаны многие прекрасные обычаи горцев, например куначество, которое Пушкин всегда, начиная с "Кавказского пленника", так высоко ценил. Но в то же время среди них бытовали многие кровавые и зверские обычаи, в особенности обычай кровной мести - "долга крови" - беспощадного взаимоистребления лично ни в чем не повинных людей. Героический дух - "дух дикого их рыцарства" - сочетался с хищной жестокостью, разбойными инстинктами, бесчеловечным обращением с пленниками-рабами (VIII, 1034-1035). Касаясь взаимоотношений между русскими и кавказскими горцами - черкесами, Пушкин понимал всю трагическую сложность вопроса. "Черкесы нас ненавидят", - замечает он в "Путешествии в Арзрум", но тут же объясняет и причины, делающие понятной и в значительной мере оправдывающие эту ненависть: "Мы вытеснили их из привольных пастбищ; аулы их разорены, целые племена уничтожены". При внешне эпическом тоне этого места, почти без изменений перенесенного в "Путешествие" из путевых записок (в них перед этим было затем зачеркнутое: "и русские в долгу не остаются"), в нем, по существу, содержится явное осуждение жестоких методов колониальной политики русского царизма. То же самое сквозит и в уже приводившихся строках начатого было продолжения стихотворения "Кавказ".
Но поэт-гуманист органически сочетался в Пушкине с глубоко философски и политически мыслящим человеком. Примерно год спустя после возвращения из своей поездки в Арзрум, в наброске статьи "О народной драме и драме Марфа Посадница", Пушкин писал: "Автор Марфы Посадницы имел
376
целию развитие важного исторического происшествия: падения Новагорода - решившего вопрос о единодержавии России". "Драматический поэт - беспристрастный как судьба, - продолжал Пушкин, - должен был изобразить - столь же искренно... - отпор погибающей вольности, как глубоко обдуманный удар, утвердивший Россию на ее огромном основании. Он не должен был хитрить и клониться на одну сторону, жертвуя другою" (XI, 181). В данном высказывании речь идет об исторической драматургии, но вместе с тем здесь сформулирован тот "шекспировский" метод объективного историзма, который составлял одну из существеннейших сторон художественного воссоздания зрелым Пушкиным действительности. Тот же метод и в основе отброшенных строк "Кавказа". При несомненно ощутимом в них сочувствии "отпору погибающей вольности" - горским народам, героически борющимся против "чуждых сил" за свою независимость, в этих строках выражена историческая закономерность, а отсюда "бесполезность" сопротивления переходу от "буйной вольности" (эпитет "буйный" придан в "Путешествии" и самим черкесам) к более высоким формам общественного и культурного развития - к "законам". Недаром о "свирепом" Тереке, с которым образно сопоставляется "дикое племя", было сказано в предшествующей строфе (последней строфе окончательного текста стихотворения), что он, "как зверь молодой", "бьется о берег в вражде бесполезной".
Снятие этой "вражды", объединение с русским народом, а не тесная связь с султанской Турцией, считал Пушкин, диктуется не только общегосударственными интересами России, но и интересами самих "черкесов" (здесь поэт стоял на той же позиции, что и декабристы), ибо оно сделает более гуманными, человечными "дикие", "буйные", "хищные" нравы и обычаи горцев. Но как добиться всего этого? В путевых записках Пушкин сперва было написал: "Все меры, предпринимаемые к их укрощению, были тщетны - Но меры жестокие более действительны", однако затем зачеркнул эти жесткие слова. Больше того, именно в противовес "жестоким мерам" поэт, провозвестник "добрых чувств", выдвигает в качестве "средства более сильного, более нравственного, более сообразного с просвещением века" "проповедание Евангелия" - принятие горскими народами христианства - "этой хоругви Европы и просвещения" (сочувственно цитируемые позднее Пушкиным слова черкеса, "сына полудикого Кавказа" Султана Казы-Гирея, очерк которого "Долина Ажитугай" он напечатал в первой же книжке своего журнала "Современник"; XII, 25). Из стихотворения "Кавказ" вторгнувшийся было в него политический мотив - борьба между русскими и черкесами - был
377
устранен. Стремлением перенести историко-политические и этико-философские мысли и раздумья Пушкина, связанные с кавказским вопросом, на язык художественных образов проникнут замысел его новой поэмы - "Тазит"1.
***
При сопоставлении этой второй "кавказской" поэмы с первой - "Кавказский пленник" - разница между Пушкиным 1820 года - поэтом-романтиком - и Пушкиным 1829 года - зрелым художником-реалистом - выступает особенно наглядно и выразительно. Сюжет "Кавказского пленника" - драматический эпизод из жизни одного из характерных представителей "молодежи 19-го века" - молодого русского дворянина, не удовлетворенного своей общественной средой - "светом", вследствие этого охладевшего к жизни вообще, страдающего "преждевременной старостью души", в поисках "свободы" "полетевшего" на далекий, экзотический для столичного жителя того времени Кавказ. Героиня поэмы, правда, черкешенка, но образ ее носит романтически-"идеальный" характер (так это сознавал и сам поэт, так восприняли и критики того времени). Что же касается кавказских реалий, обильно включенных в поэму, то они или внесюжетны, или, сколь бы впечатляющи сами по себе ни были, являются своего рода романтическими декорациями, в которые поставлено развертывание сюжета. В поэме Пушкина "Тазит", в ее сюжете, образах, напротив, нет ничего чужеродного; она не только целиком погружена в местную действительность - в жизнь и быт горных народов Кавказа, но и проникнута жгучей и злободневной специфически кавказской проблематикой. Это и в самом деле кавказская поэма, в самом точном и полном смысле этого слова. В то же время она насквозь сюжетна; в ней, в отличие от "Кавказского пленника", нет никаких внесюжетных элементов, выступающих как нечто автономное, самостоятельное.
В прямой связи с этим находится в высшей степени значительная особенность "Тазита". Одним из проявлений все нараставшей народности пушкинского творчества было стремление поэта ко все большему сближению своих произведений с творчеством самого народа. Из всех ранее написанных им поэм это сказалось в наибольшей степени в "Полтаве", к которой "Тазит" ближе всего и по своей глубокой общественно-политической проблематике. В то же время в развитии пушкинской народности "Тазит" представляет собой дальнейший, я бы даже сказал, качественно новый для жанра поэмы этап даже по сравнению с "Полтавой". В "Полтаву" народность входит как важнейший элемент, но органического сближения с фольклором
378
ром поэт достигает только в двух эпизодах (скачка "при звездах и при луне" молодого казака и ответ Кочубея Орлику). В "Тазите" имеются не только более или менее развитые элементы связи с народным творчеством. Связь эта проникает собой всю поэму, определяет самую ее структуру.
Как и отрывок о "Братьях разбойниках", поэма открывается характерной для приемов народного творчества отрицательной конструкцией (с этим мы сталкивались и в "Полтаве"): "Не для бесед и ликований, || Не для кровавых совещаний, || Не для расспросов кунака, || Не для разбойничьей потехи || Так рано съехались адехи || На двор Гасуба старика". Гораздо важнее, что составляющие основное содержание написанного Пушкиным текста поэмы три поездки Тазита, каждый раз возвращающегося на третий день, с неизменно повторяющимся зачином и все одной и той же устойчивой композицией, явно восходят к столь характерному для фольклора приему тройственного повторения: "Тазит из табуна выводит || Коня, любимца своего. || Два дня в ауле нет его, || На третий он домой приходит". После этого следует диалог, складывающийся из серии лаконичных вопросов отца и столь же лаконичных ответов сына на все вопросы, кроме самого последнего. В первый раз: "Потупил очи сын черкеса, || Не отвечая ничего". Дальше - разрыв в рассказе (в поэме он обозначен звездочкой) и новая поездка: "Тазит опять коня седлает, || Два дня, две ночи пропадает, || Потом является домой". Опять происходит диалог отца с сыном, композиционно и по своим синтаксическим конструкциям полностью совпадающий с первым: вопрос - ответ, вопрос - ответ и последний вопрос, остающийся, как и в первом случае, без ответа: "Тазит опять главу склонил. || Гасуб нахмурился в молчанье". Снова звездочка - и третья поездка: "Тазит опять коня седлает. || Два дня, две ночи пропадает". И опять следует аналогичная серия вопросов и ответов и та же концовка: "Но сын молчит, потупя очи".
Фольклорная стихия, насытившая собой "Тазита" и создающая особое его своеобразие в ряду других пушкинских поэм, является замечательной чертой, которая имеет очень важное значение и сама по себе и с точки зрения динамики творческого развития поэта. От "Тазита" прямой путь к поэме-драме "Русалка", к пушкинским сказкам 30-х годов, к "Песне о Георгии Черном". Характерно, кстати, что вначале Пушкин принялся было писать "Тазита" хореем - размером большинства его будущих сказок, уже примененным им ранее в сказке "Царь Никита и его сорок дочерей". Особенно существенно и значительно, что стихия народности никак не привнесена в "Тазита" извне, что она глубоко соприродна реальной действительности, в ней воссоздаваемой. Быту горных народов Кавказа,
379
не имевших еще своей письменной литературы, естественно, была наиболее адекватна стихия устного народного творчества. Этим-то и определяется композиция и стиль "Тазита". Если в 1820 году, в пору создания первой южной поэмы, именно кавказские впечатления обусловили движение пушкинского романтизма от сказки к реальной жизни, - в 1829 году тот же реальный кавказский материал дал возможность Пушкину впервые достигнуть в рамках монументального художественного произведения - поэмы - максимального сближения со стихией народного творчества.
С этим связана еще одна особенность "Тазита". "Кавказский пленник" в ряду всех поэм Пушкина являет собой наиболее чистый образец лиро-эпического жанра с преобладанием в нем именно субъективной, лирической стихии. Дальнейшее развитие поэмного лиро-эпического жанра в творчестве Пушкина 20-х годов характеризуется все большим нарастанием эпического, объективного начала. Однако авторское "я" ни из одной поэмы Пушкина до "Тазита" вовсе не уходит. "Тазит" - единственная пушкинская поэма, в которой, как и в произведениях повествовательного устного народного творчества, авторского голоса, авторских суждений, высказываний, оценок нет, в которой автор, в сущности, выступает почти в роли сказителя. В то же время фольклорная простота, словно бы даже примитивизм формы "Тазита", его художественных средств и приемов никак не равнозначны бедности содержания. Наоборот, поэма чрезвычайно содержательна, глубоко проблемна и вместе с тем насыщена острым драматизмом, отличается исключительно напряженной конфликтностью.
Основа фабулы "Тазита" - трагический конфликт между сыном и отцом. Но он не ограничен узкосемейными или психологическими рамками, а имеет гораздо более широкий характер. Сущность конфликта с самого начала заключена уже в именах героев поэмы. Выбор имен вообще не был для Пушкина чем-то творчески нейтральным. Наоборот, в процессе воплощения данного художественного замысла придание имен персонажам - их эстетическое "крещение" - было для поэта, наряду с планом произведения, его композиционной структурой, определенным творческим актом - своего рода исходным звеном. "Я думал уж о форме плана || И как героя назову", - писал Пушкин в конце первой главы "Евгения Онегина" о возникавшем в нем замысле еще одного, нового произведения. Называя героя, поэт как бы обрезал пуповину, связывающую его с автором, претворял порождение своего творческого воображения в объективно существующий художественный образ, сообщал ему самостоятельное индивидуальное бытие. В связи с этим
380
стоит напомнить, что в первой кавказской поэме Пушкина, в отношении структуры образов героев наиболее из всех южных поэм субъективно-романтической, ее действующие лица (не только пленник, но и черкешенка) имен вообще не имеют. В "Тазите" герои поименованы. Советские исследователи установили и этимологию этих имен. Гасуб, видимо, образован от арабского "гасыб", что значит - хищник, разбойник, грабитель, а Тазит - от персидского "тазе" (слово, существующее и в азербайджанском языке) - новый, свежий, молодой. Причем, если слово "Гасуб" встречается (хотя и не во вполне совпадающем, но близком звучании) как имя среди некоторых кавказских народностей, то слово "Тазит", видимо, получило значение имени лишь под пером самого поэта1.
Пушкин иронически относился к распространенному в нашей литературе XVIII века чисто рационалистическому и весьма поверхностному приему наделять героев искусственными фамилиями-характеристиками "злонравного" или, наоборот, "добродетельного" ряда, к которому автором относилось то или иное выводимое им лицо, о чем заранее и давалось знать читателям. Пушкин жестоко высмеивал антихудожественный примитивизм этого приема, широко используемого Булгариным в его пресловутых "нравоучительных" романах: "Г. Булгарин наказует лица разными затейливыми именами: убийца назван у него Ножевым, взяточник Взяткиным, дурак Глаздуриным и проч.", - писал поэт вскоре в связи с появившимся булгаринским романом о "Выжигине" и, переходя к его историческому роману "Димитрий Самозванец" - этому "Выжигину XVII столетия", иронически продолжал: "Историческая точность одна не дозволила ему назвать Бориса Годунова Хлопоухиным, Димитрия Самозванца Каторжниковым, а Марину Мнишек княжною Шлюхиной..." (XI, 207). Однако у больших мастеров слова даже этот наивный прием мог приобретать своеобразную выразительность и необходимый художественный эффект. Таков, например, Скотинин Фонвизина, где семантика фамилии и образ оказались настолько органичны друг другу, что срослись в нечто целостное и нерасторжимое2. К подобному приему значащих имен прибегал порой даже зрелый Пушкин. Однако в данном случае имена Гасуба и Тазита не могли ничего навязывать читателям, ибо восточная этимология этих имен была от них скрыта. В сознании же самого поэта, об этом осведомленного, каждое из них создавало определенный, соответствующий его замыслу образ, в отношении Гасуба восполняемый самим звуковым строем этого имени с его гортанным г и свистящим с, подобным клекоту хищной птицы. Особенно ощущаешь это, если сравнить действительно данное Пушкиным имя с неверным прочтением его Жуковским
381
"Галуб", вызывающим совсем иные ассоциации. (Кстати, из рукописей Пушкина видно, что он сознательно добивался необходимого ему звучания имен. Вместо Гасуб сперва он написал было Газуб, есть и написание Хасуб; вместо Тазит вначале было Тазишь, а в первоначальном, отдельно выписанном наброске имен - Танас.) А в сопоставлении, точнее, стычке - "поединке" - этих имен-образов как бы уже задана основная идея поэмы. Действительно, драматическая коллизия, воплощенная в образах отца и сына, нечто гораздо большее, чем просто столкновение двух разных характеров, двух противоположных натур. Перед нами даже не только трагический конфликт двух поколений, а борьба старых и новых начал в черкесском быту - двух ступеней сознания, двух антагонистичных мировоззрений, двух различных культур.
И отец и сын выросли в атмосфере старых обычаев, издавна и крепко укоренившихся в горской среде. Но сын вобрал в себя из них то доброе и человечное, что в них имелось. Наставник Тазита не обманывал Гасуба, когда утверждал, что исполнил его поручение: из "слабого младенца" вырастил стройного и ловкого, сильного телом и духом юношу: "Ты голову преклонишь к его могучему плечу". Об этом же говорит и сам Тазит отцу любимой им девушки: "Я беден - но могуч и молод. || Мне труд легок. Я удалю || От нашей сакли тощий голод. || Тебе я буду сын и друг, || Послушный, преданный и нежный, || Твоим сынам кунак надежный, || А ей - приверженный супруг".
Но Тазит не может принять в нравах и обычаях своих соплеменников того, что в них было хищного, свирепого, кровавого, бесчеловечного. Это и раскрывается в истории трех встреч Тазита, о которых он поочередно рассказывает отцу и которые составляют идейно-художественный стержень написанного Пушкиным текста поэмы, ее сердцевину.
Соплеменники Тазита, как отметил Пушкин в путевых записках, "никогда не пропустят случая напасть на слабый отряд или на беззащитного". Встретив на утесистом берегу Терека, столь удобном для внезапных коварных нападений, тифлисского купца-армянина, ехавшего с товаром в одиночку, без стражи, Тазит не прыгнул к нему с утеса, не "сразил" "нечаянным ударом" и не завладел его добром, чего, как само собой разумеющегося, естественного, ожидал Гасуб. Горцы "с ужасным бесчеловечием", как записал там же Пушкин, обращаются со своими пленниками-рабами, а Тазит, повстречав бежавшего из их дома раба, не "притащил" его на аркане назад. Наконец, Тазит оказался не в силах кровожадно отомстить встреченному им убийце брата, поскольку тот был "один, изранен, безоружен". Как уже сказано, соответствующие диалоги
382
между отцом и сыном почти повторяют друг друга. Но, слегка варьируя устойчиво - по-фольклорному - сложившиеся речевые конструкции и наполняя одну и ту же композиционную схему все более напряженным по своему драматизму содержанием, Пушкин полностью избегает монотонности, которая, казалось, могла бы возникнуть. Это достигается изображением все нарастающей негодующей реакции Гасуба на смущенные (Тазит чувствует, что поступает не так, как бы следовало по общим понятиям горской среды, но не может поступить иначе) ответы сына. О реакции отца на рассказ Тазита о встрече с купцом совсем ничего не говорится, но из предыдущего обмена репликами и так ясно, что он не одобряет поведения сына. После рассказа Тазита о встрече с беглым рабом Гасуб, который сперва горячо проявляет свою хищную радость ("О, милосердая судьба! Где ж он?.."), "нахмурился в молчанье, но скрыл свое негодованье". Когда же Гасуб услышал, что Тазит забыл священнейший "долг крови" - оставил невредимым убийцу брата, он "стал чернее ночи || И сыну грозно возопил". Здесь применен прием, который встретим позднее в "Сказке о рыбаке и рыбке" (меняющийся, становящийся все более угрожающим с каждой новой просьбой старухи к рыбке образ моря), в "Песне о Георгии Черном".
Конфликт Тазита и Гасуба и прямо драматизирован - облечен в диалогическую форму. И, соответственно, разработан он Пушкиным полностью в духе уже упомянутого выше требования, обращаемого им к "драматическому поэту", - быть "беспристрастным, как судьба" - не нарушать логики драматического действия, обусловленной обстоятельствами и характерами действующих лиц, не искажать объективного хода вещей в угоду своим субъективным пристрастиям, взглядам, симпатиям. Пушкину, безусловно, ближе, симпатичнее обаятельный облик мечтателя и гуманиста Тазита, художественно олицетворяющего идею о возможности в среде горцев иной, более человечной морали. Недаром в характеристике Тазита много общего - своего рода автореминисценций - с обрисовкой поэтом его любимейшего образа - Татьяны. Татьяна "в семье своей родной казалась девочкой чужой", Тазит - "среди родимого аула он как чужой"; она "дика, печальна, молчалива", он "все дикость прежнюю хранит", "целый день в горах один, молчит и бродит... Сидит печален под горой"; Татьяна "как лань лесная боязлива", Тазит - "так в сакле кормленый олень, все в лес глядит; все в глушь уходит". Но не менее "искренне" - во всем его суровом величии - дан поэтом и облик старика Гасуба. Он воистину трагически переживает то, что происходит не только на его глазах, но и в его собственном сердце. В поступках Тазита для него рушатся основные устои исконного
383
горского мира - привычного уклада, вошедших в плоть и кровь, крепких, как громады окрестных гор, представлений о должном, о нормах поведения, понятий о добре и зле. И разрушает все это не кто иной, как последняя его надежда и опора, его единственный оставшийся в живых сын.
Вначале Гасуб рассчитывал, что Тазит будет свято выполнять заветы старины, неписаные законы - адаты - горской среды, будет отцу "слугой и другом неизменным, могучим мстителем обид". Но вскоре поведение Тазита, который чувствует себя чужим и одиноким среди своих, вызывает в нем разочарование и недовольство. "Где ж, - мыслит он, - в нем плод наук, || Отважность, хитрость и проворство, || Лукавый ум и сила рук?" На самом деле в Тазите есть и отважность, и ум, и сила рук, но нет в нем тех хитрости и лукавства, которые, по понятиям Гасуба, должны быть неотъемлемой принадлежностью "чеченца". Последующее - история первых двух встреч - все больше оправдывает опасения отца, но любовь к сыну - "влеченье сердца" - побуждает его скрывать свою горечь и негодование, сдерживать грозу, в нем накипающую. Но при рассказе Тазита о его встрече с убийцей брата буря, разразившаяся в душе Гасуба, ломает все преграды, конфликт между старым и новым, отцом и сыном, достигает своей трагической кульминации. Гасуб - мы видели - сперва не сомневался, что, встретив бежавшего раба, сын приволочет его на аркане домой. Тем более не сомневался он, что, встретив убийцу брата, Тазит воспользуется этим как величайшей удачей и исполнит святейший для Гасуба долг кровной мести, который, как также подчеркивал в своих записках Пушкин, играл такую видную, определяющую и вместе с тем роковую роль в сознании и быту горцев. Отказаться от этого явно не легко было и самому Тазиту. Когда он рассказывает отцу о своих первых двух встречах, поэт ни одним словом не обмолвился о том, что чувствует сам Тазит. На этот раз Тазит приходит домой "бледен, как мертвец" - внешний, но очень выразительный знак того смятения, той внутренней борьбы между старым и новым, которая, несомненно, происходит теперь и в нем самом, но в которой новое одерживает свою самую трудную и самую решительную победу. В противоположность этому, Гасуб весь во власти старого. В ответ на слова сына о том, что убийца был совершенно беспомощен, Гасуб в яростном исступлении восклицает:
Ты долга крови не забыл!..
Врага ты навзничь опрокинул,
Не правда ли? ты шашку вынул,
Ты в горло сталь ему воткнул И трижды тихо повернул,
Упился ты его стенаньем,
Его змеиным издыханьем...
Где ж голова?.. подай... нет сил...
384
Первоначально последние слова Гасуба звучали еще исступленнее: "Мозг ее мне нужен. Дай мне прогрызть"; "Где череп? Дай прогрызу". И затем следует столь же неистовое проклятие и изгнание сына:
Поди ты прочь - ты мне не сын,
Ты не чеченец - ты старуха,
Ты трус, ты раб, ты армянин!
Будь проклят мной! поди, чтоб слуха
Никто о робком не имел,
Чтоб вечно ждал ты грозной встречи,
Чтоб мертвый брат тебе на плечи Окровавленной кошкой сел
И к бездне гнал тебя нещадно,
Чтоб ты, как раненый олень,
Бежал, тоскуя безотрадно,
Чтоб дети русских деревень
Тебя веревкою поймали
И как волчонка затерзали,
Чтоб ты... Беги... беги скорей,
Не оскверняй моих очей!
И дальше, все с тем же исключительным умением передать внутреннее через внешнее, Пушкин дает почувствовать всю глубину и силу трагических переживаний Гасуба:
Сказал и на земь лег - и очи
Закрыл. И так лежал до ночи.
Когда же приподнялся он, Уже на синий небосклон
Луна, блистая, восходила.
И скал вершины серебрила.
И снова - гениальный психологический штрих, свидетельствующий лишний раз о силе сердечного влечения Гасуба к сыну, которого он несколько часов назад проклял, изгнал, которому пожелал самой позорной и мучительной смерти: "Тазита трижды он позвал. || Никто ему не отвечал..." Голос крови - отцовской привязанности к сыну - на мгновенье пробился сквозь толщу ярости, ненависти, презрения, заполнивших до краев душу Гасуба. Все это придает суровому и грозному образу типичного представителя "дикого племени", поборника черкесской "буйной вольности" громадную силу, не только художественно впечатляющую, но и вызывающую невольное к себе сочувствие. Вероятно, именно потому столь эстетически восприимчивый Жуковский, впервые публикуя незавершенную пушкинскую поэму, озаглавил ее по имени не сына, а отца.
***
В изображении трагического столкновения между носителями двух антагонистических начал, двух "правд" - Гасубом и Тазитом - и в особенности на обрисовке образа Гасуба ярко сказывается тот пушкинский метод художественного "беспристрастия", отсутствия какой-либо предвзятости, каких-либо субъективных симпатий и антипатий, который с исключительным блеском и силой, в полном своем развитии проявится меньше чем год спустя в маленьких трагедиях - в обрисовке таких образов, как барон Филипп, как Сальери. Вместе с тем
385
показанный в "Тазите" с замечательной глубиной психологического проникновения конфликт между отцом и сыном поставлен на точно и строго определенную конкретно-историческую почву. В "Путешествии в Арзрум", излагая на основе путевых записок размышления о черкесских нравах, обычаях, черкесском характере, Пушкин писал: "Черкесы очень недавно приняли магометанскую веру. Они были увлечены деятельным фанатизмом апостолов Корана... Кавказ ожидает христианских миссионеров". В только что приведенном диалоге неистово-беспощадному, ни перед чем не останавливающемуся фанатизму Гасуба, взращенному в нем "апостолами Корана", воинственный дух которого Пушкин еще пятью годами ранее так замечательно постиг и передал в своих "Подражаниях Корану", противостоит проникнутый иной, по существу христианской моралью младший его сын.
Естественно, что христианская настроенность Тазита вступила в резкое противоречие не только с нравом и понятиями Гасуба, но и со всей окружающей горской средой. Тем самым и конфликт сына с отцом являлся особенно ярким и трагическим выражением другого, более общего конфликта, который Пушкин и предполагал широко развернуть в дальнейшем. Про?клятый Гасубом и изгнанный им из родного дома, Тазит пытается обрести в горах другой дом, другую семью. Но отец любимой им и любящей его девушки, "угрюмый" старик, решительно отказывает отдать свою "орлицу" тому, кто не смеет "вступить в бой", кто "робок даже пред рабом", кто не способен отомстить за убийство брата. После отцовского проклятия это, конечно, явилось для Тазита вторым тягчайшим ударом.
На этом написанный поэтом и перебеленный, хотя тоже не до конца доделанный им текст "Тазита" (последние восемь строк - отказ отца девушки - набросаны вообще только начерно) обрывается. Но в рабочих тетрадях Пушкина имеются три плана поэмы. Самый развернутый из них, второй, охватывающий все содержание задуманного произведения и потому позволяющий составить наибольшее представление о характере, масштабах и направленности творческого замысла поэта, состоит из следующих четырнадцати пунктов: "Похороны [три дня] Черкес-христианин Купец [Казак] Раб. Убийца Изгнание <?> Любовь Сватовство Отказ [Священник] Миссионер Война Сраженье Смерть Эпилог". Не только "Кавказский пленник", но и вообще все прежние поэмы Пушкина строились на традиционной основе любовного конфликта. Даже в "Полтаве", хотя в ней ставятся большие национально-государственные и морально-политические проблемы, любовный конфликт (трагический роман Марии и Мазепы) занимает весьма большое и видное (а в первых двух песнях и основное, заполняющее
386
почти все их пространство) место. Любовный мотив имеется и в "Тазите", но здесь он играет роль не более, пожалуй, даже менее значительную, чем роман самозванца и Марины в "Борисе Годунове". Свою историческую трагедию Пушкин, в резком противоречии с вековой традицией, задумывал как пьесу "без любви". Поэмой, в сущности, "без любви" или, во всяком случае, такой, в которой любовная тема занимала бы весьма скромное, явно побочное место, должен был явиться, по замыслу поэта, и его "Тазит".
Из четырнадцати пунктов только что приведенного плана были реализованы лишь первые девять. На основании столь же лаконичных последующих пяти вех, указанных в нем, естественно, невозможно с полной уверенностью установить, как должно было дальше развертываться действие поэмы, хотя основные моменты развития сюжета ими уже намечены. А при незнании этого возникают некоторые неясности и в отношении написанной части "Тазита", допускающие различные толкования. Первым, кто сразу же исключительно высоко оценил это произведение Пушкина и дал его развернутый и глубокий философский анализ, был Белинский (VII, 548-553). Он правильно воспринял "трагическую коллизию между отцом и сыном" как столкновение "между обществом и человеком", опередившим его развитие, не принимающим его антигуманистической сущности. Критик упоминает и о "Путешествии в Арзрум", но к анализу поэмы его почти не привлекает. Очевидно, не было ему известно и о пушкинских планах продолжения и окончания поэмы. Да это его, в сущности, и не интересовало. Говоря о трагическом характере конфликта Тазита с общественной средой, Белинский замечал, что герой неизбежно должен погибнуть, "но как погибнуть, что до того!.. Следовательно, - заключал критик, - поэму эту можно считать целою и оконченною. Мысль ее видна и выражена вполне". Проницательность Белинского и здесь его не обманула. Но даваемая им интерпретация поэмы носит слишком общий характер, отвлечена от того частного - "индивидуального", на почве которого вырастает действительно заключенное потенциально в поэме и выводимое из нее Белинским большое философско-историческое обобщение. "Такие чеченские истории, - пишет он, - случаются и в цивилизованных обществах: Галилея в Италии чуть не сожгли живого за его несогласие с чеченскими понятиями о мировой системе... И вот она, - заключает критик, - вечная борьба общего с частным, разума с авторитетом и преданием, человеческого достоинства с общественным варварством. Она возможна и между чеченцами!.."
Как видим, мысль Белинского движется тут путем дедукции, идет от общего ("вечная борьба") к частному ("возможна
387
и между чеченцами"). Но сам автор поэмы идет в ней другим, специфически художественным, индуктивным путем. Его поэма твердо и органично прикреплена (и отнюдь не условно, а реалистически правдиво и точно) к конкретному месту и времени - к национальной жизни кавказских горцев, в определенный момент ее исторического развития. То, что непосредственно, художественно-образно в ней предстает перед нами, происходит именно "между чеченцами" и только между ними, ни в какой иной обстановке. Со свойственной Белинскому эстетической чуткостью он и сам это прекрасно понимал, прямо говоря, что "глубоко гуманная мысль" поэмы "выражена в образах столько же отчетливо верных, сколько и поэтических", и заключал свой анализ словами, что она - "весь Кавказ". Но в стремлении развернуть глубокий идейно-философский смысл произведения критик невольно оставлял в тени его конкретную, собственно кавказскую специфику. По аналогичному пути пошел и П. В. Анненков, который, впервые опубликовав два плана из трех - две "программы" - "Тазита" (кстати, он первый считал более правильным именно так называть поэму), сделал тем самым следующий важный шаг в ее изучении. Но, пытаясь в свою очередь и по-своему уяснить гуманную мысль поэмы и даже осторожно намечая возможную развязку ("просветленный и умиротворенный" "христианской проповедью" Тазит "является снова между народом своим в качестве учителя и, по всем вероятиям, искупительной жертвы"), Анненков в качестве ключа к этому привлекает лишь литературные источники. "Начиная с Шатобриана, - пишет он, - европейские литераторы нередко представляли нам развитие той же мысли, какая преобладает в поэме Пушкина; но верность характеру местности и нравственным типам края, истина и трагическое величие сделали бы ее, вероятно, явлением совершенно другого рода и не похожим на предшествовавшие образцы"1. Однако этой оговоркой Анненков и ограничивается.
Впервые задача осмыслить поэму в сопоставлении с той действительностью, которая в ней изображена, установить не только литературные, но и реальные, идущие от самой жизни источники, на которые опирался Пушкин, была поставлена советскими исследователями, в особенности В. Л. Комаровичем, автором первой монографической работы, посвященной "Тазиту" и составившей новый этап в изучении поэмы, и еще более последовательно идущим по этому пути Г. Ф. Турчаниновым2.
Уже Белинский обратил внимание на то, что начало поэмы - похороны убитого сына Гасуба - является переводом на стихотворный язык описания осетинских похорон, данного Пушкиным в "Путешествии в Арзрум" (оно было почти буквально
388
внесено в него из путевых записок). В тексте "Тазита" немало и других мест, связанных с непосредственными дорожными впечатлениями поэта (упоминание развалин Татартуба, пейзажи Дарьяльского ущелья). Кроме увиденного, поэт, несомненно, мог немало и услышать о жизни и быте горцев от тех, с кем ему доводилось общаться или встречаться во время своего путешествия. Так, в бытность Пушкина в Тифлисе, "много любопытного о здешнем крае" рассказывал ему П. С. Санковский (VIII, 457), редактор еженедельной газеты "Тифлисские ведомости", на страницах которой в эту пору публиковались статьи поручика Новицкого "Географическо-статистическое обозрение земли, населенной народом Адехе" (в поэме Пушкина "адехи"), как называли себя сами черкесы. Мало того, в библиотеке Пушкина имеется несколько книг о Кавказе, по большей части вышедших в 1828-1829 годах и, надо думать, собранных им в связи со своим путешествием и, возможно, именно с работой над "Тазитом". По обоснованному предположению Турчанинова, специально исследующего поэму "с позиций историко-этнографических, кавказоведческих", особенное значение имел в этом отношении для Пушкина двухтомный труд "Новейшие географические и исторические известия о Кавказе, собранные и дополненные Семеном Броневским" (1823). Из него Пушкин мог почерпнуть сведения и о кровной мести, и об обычае аталычества - отдачи черкесскими узденями своих малолетних сыновей на воспитание в соседние аулы, о чем, впрочем, он мог и слышать во время своего путешествия, и прочесть в некоторых других имевшихся в его распоряжении книжных источниках. Турчанинов приводит примеры и того, как в связи со штудированием труда Броневского поэт, работая над "Тазитом", кое-что исправлял, уточнял в его тексте.
Установление всего этого, чем в особенности и ценны указанные статьи советских исследователей, проливает свет на метод работы Пушкина над его второй кавказской поэмой. Если в "Кавказском пленнике" поэт, по его собственным словам, больше "угадывал" в жизни и быте черкесов - и многое действительно угадал, - то теперь он опирается на свой личный опыт, на непосредственно увиденную и, помимо того, пытливо, по всем доступным ему тогда материалам, изучавшуюся им действительность, которую он воспринимал к тому же не субъективным сознанием поэта-романтика, а зорким и пытливым взором художника-реалиста и очень верно и точно воссоздавал в написанной им части "Тазита".
Однако, если Белинский и Анненков, в сущности, никак не опирались в своем анализе на кавказские реалии, некоторые новейшие исследователи подчас склонны придавать им чрезмерное
389
значение, прилагая порой к поэме узко этнографический критерий и при этом невольно упуская из виду, что она - не просто копия действительности, в ней изображаемой, а художественное произведение, складывающееся в результате не только наблюдений и изучения, а и творческого воображения, способности к обобщению, возведению единичного в степень типического. Поэтому и посейчас в поэме еще не все понято до конца, а иные выдвигаемые положения не только вызывают споры, но являются и прямо неверными. Это касается прежде всего ее главного героя. Уже Белинский, стремясь объяснить психологию и поведение Тазита и не зная пушкинских планов ее продолжения, считал, что его поступки, не только отличающиеся, но и находящиеся в резком противоречии с "чеченскими" понятиями его отца и других соплеменников, являются результатом некоего врожденного "инстинкта": "Без образования, без всякого знакомства с другими идеями или другими формами общественной жизни, но единственно инстинктом своей натуры юный Тазит вышел из стихии своего родного племени, своего родного общества. Он не понимает разбоя ни как ремесла, ни как поэзии жизни, не понимает мщения ни как долга, ни как наслаждения... В самом деле, что он такое - поэт, художник, жрец науки или просто одна из тех внутренних, глубоко сосредоточенных в себе натур, рождающихся для мирных трудов, мирного счастия, мирного и благодетельного влияния на окружающих его людей?" (VII, 549). Комарович, зная, что в самом начале наиболее полного плана Пушкина (вторым пунктом его) стоит фраза "черкес-христианин", и относя ее к Тазиту, считал, что он "христианин, сам не зная того, христианин по природе". Создание Пушкиным именно такого образа исследователь, развивая точку зрения Анненкова, связывал с французской литературной традицией, в особенности с творчеством Шатобриана, влияние которого на автора "Тазита" вообще до крайности преувеличивал. Однако, как это ни странно, Комарович совсем упустил из виду роль, которую, несомненно, сыграл в формировании характера и становлении морального облика Тазита его аталык - воспитатель. Ведь если бы новые черты в Тазите возникли непроизвольно, его наставник, конечно, не мог бы их не приметить, а если бы он мыслил и чувствовал, как Гасуб, он, безусловно, постарался бы подавить, искоренить их. Если же это не удалось бы, не стал бы он говорить отцу Тазита, что успешно выполнил его поручение. "Иль обманул меня старик?" - задает себе вопрос Гасуб, со все нарастающим беспокойством приглядываясь к Тазиту. Но в изображении Пушкина этот "важный и спокойный" старик наставник на обманщика явно непохож. Таким образом, несомненно, что Тазит сделался таким,
390
каким он предстал перед своим отцом, не только в силу врожденных склонностей своей "природы", а и в результате воспитания. Больше того, едва ли не прав Н. О. Лернер, считая, что слова "черкес-христианин" относятся не к самому Тазиту, а именно к его воспитателю1. Крайнюю точку зрения занимает в этом вопросе Турчанинов, полагая, что пункт "Черкес-христианин" фигурирует только в предварительном плане поэмы, а в ней самой, поскольку для жизни "адехов" того времени это явление совершенно невозможное, Пушкиным никак не реализован. Однако с этим нельзя согласиться как по соображениям текстологического порядка, так и по существу. В плане всей поэмы Пушкин зачеркнул, очевидно как выполненные им, первые семь пунктов, в том числе и пункт "Черкес-христианин". Мало того, он снова вписал его в последний - третий - план поэмы, состоящий только из выполненных пунктов. Что же касается существа дела, то магометанская вера распространилась среди черкесов в основном только в XVIII веке, да и насаждалась "апостолами Корана" порой насильно. До этого же в течение тысячелетия их религией было христианство, что, конечно, не могло не оставить следов, и Пушкин, несомненно, знал это. В своих путевых записках он прямо отмечает, что, "недавно став магометанами", они еще "сохранили много христианских преданий" (в другом варианте: "много христианских обычаев"). Не обязательно формально, а именно в таком смысле и мог быть обозначен Пушкиным как "Черкес-христианин" сохранивший эти предания и обычаи и столь импонирующе обрисованный поэтом седовласый старец-патриарх, наставник Тазита.
Спорят исследователи и о том, к какой именно из многих народностей, объединяемых общим названием черкесов - адехе, Пушкин относит героев поэмы. Комарович стремится доказать, что Гасуб и Тазит - абадзехи; Турчанинов, что они - кабардинцы. Однако едва ли поэт стремился к такому суженно-этнографическому приурочению своих героев. Ведь перенес же он похоронный обряд, который видел у осетин, в иную этническую среду - адехов. И в своих персонажах он стремился показать не представителей той или иной народности, а дать типические образы кавказских горцев вообще. Особенно это ощутимо в образе Гасуба, являющем собой блестящую художественную концентрацию всех тех хищных, разбойных черт, которыми поэт характеризует в своих путевых записках горцев, фигурирующих в них, как правило, под общим родовым именем черкесов. Особенно ярко черты эти были выражены в чеченцах, которые в этом отношении слыли в горах образцом, наиболее заслуживающим подражания. Именно поэтому-то, а не в стремлении к узко этнографическому прикреплению Пушкин
391
частично связывает фабулу и действие поэмы с чеченским аулом, в который черкес - адех - Гасуб отдает на воспитание младенца-сына с поручением сделать из него "храброго чеченца" и в котором, видимо, живет девушка, любимая Тазитом.
По-разному представляют себе авторы последних работ о "Тазите" и возможное дальнейшее содержание пушкинского замысла, как и причины отказа поэта от его осуществления. Вызывающим особые споры и различные толкования является здесь десятый пункт второго плана - "Миссионер", - который наиболее непосредственно связан с размышлениями поэта о дальнейших культурно-политических судьбах черкесов и путях сближения их с Россией, то есть с основной внутренней идеей поэмы, и на котором работа над ней вместе с тем и оборвалась. Сопоставляя этот пункт с, очевидно, аналогичным ему шестым пунктом первоначального плана ("Юноша и монах") и позднейшее обозначение "Миссионер" со сперва написанным Пушкиным словом "Священник", Анненков осторожно замечал: "Иногда кажется, из сличения обеих программ, что поэт имел двоякое намерение в отношении своего героя. По первой можно предполагать, что он хотел сделать инока орудием его просветления; по второй, что сам инок или миссионер, упоминаемый в ней, есть Тазит, решившийся на распространение христианства в собственной своей родине".
Решительную позицию занял в этом вопросе Комарович. Считая, что поэт безусловно имел в виду ввести в поэму новый персонаж - христианского миссионера, исследователь обосновывает это, с одной стороны, ссылкой все на ту же французскую литературную традицию, с другой (и это гораздо убедительнее) - привлечением непосредственных кавказских реалий. Под Пятигорском близ Бештау, в бывшем черкесском ауле Каррас, Российским библейским обществом была создана еще в 1806 году колония шотландских миссионеров. При ней имелась специальная типография, печатавшая для горских народов переводы Библии на турецкий и татарский языки. Под заголовком "Миссионер", полагает исследователь, Пушкин "только и мог подразумевать" миссионеров из этой колонии, о которой он, несомненно, должен был знать еще со времени своего первого приезда на Кавказ. Самое обращение Тазита в христианство также имеет под собой, по мнению Комаровича, реальную основу. Исследователь впервые в пушкиноведческой литературе обратил внимание на свидетельство кавказоведа Берже о знакомстве и близком общении Пушкина, очевидно именно в 1829 году, с черкесским узденем Шорой Бекмурзином Ногмовым, лицом действительно весьма примечательным. Будучи сперва муллой в своем ауле, Шора отказался от этого звания, поступил на русскую военную службу, выполнял разведывательные
392
поручения и участвовал в боевых экспедициях против горцев. Вместе с тем он был широко образованным человеком (владел пятью языками) и сыграл видную роль в просвещении своего народа и сближении его с русской культурой, составил первую кабардинскую грамматику, собирал народные песни и перевел многие из них на русский язык, написал позднее "Историю адыхейского народа". Комарович особенно подчеркивает, что Шора происходил от абадзехского узденя (абадзехи были особенно воинственной и агрессивной по отношению к русским ветвью адехе) и что, сперва мусульманин, он затем принял христианство, как полагает исследователь, под влиянием все тех же пятигорских миссионеров. Всем этим Шора, конечно, должен был стать для Пушкина ценнейшим источником сведений о горских народах Кавказа. Больше того, именно он, по мнению исследователя, и явился "живым прообразом Тазита". Не стал же кончать Пушкин поэму якобы по цензурным соображениям, в силу неприязненного отношения Николая I к иностранным миссионерам вообще, в том числе и к миссионерам из колонии Каррас. Концепция Комаровича представляет несомненный интерес и выглядит на первый взгляд весьма убедительно. Однако дальнейшие разыскания специалистов-кавказоведов (в особенности уже упомянутая работа Турчанинова) во многом поколебали ее. Прежде всего, был взят под сомнение самый факт знакомства Пушкина с Шорой. Был исправлен и ряд неточностей, порой весьма существенных, в изложении Комаровичем биографии Ногмова; в частности, оказалось, что он до конца жизни оставался мусульманином и, следовательно, не мог быть для поэта наглядным примером "практики пятигорских миссионеров" и тем более прототипом в этом отношении для обращенного в христианство Тазита. При этом Турчанинов идет еще дальше, считая, что, подобно отказу Пушкина при работе над поэмой от пункта "Черкес-христианин", он оказался вынужденным, размышляя о возможном продолжении ее, отказаться и от намеченного было им пункта "Миссионер", то есть от обращения в христианство самого Тазита. А тем самым якобы отпала и возможность продолжения и окончания поэмы. Произошло это, считает исследователь, потому, что во время своего путешествия на Кавказ в 1829 году Пушкин убедился, что "пропаганда христианства" среди черкесов при политической обстановке, которая там в это время сложилась, была совершенно нереальна - не дала бы никаких результатов, и, цитируя уже известные нам пушкинские слова: "Черкесы нас ненавидят. Мы вытеснили их из привольных пастбищ..." - и так далее, считает, что это высказывание является одним из ключей к пониманию того, почему Пушкин "в корне изменил замысел поэмы" -
393
опустил все пункты, связанные с темой христианизации черкесов1. Однако исследователь странным образом упускает из вида, что замысел "Тазита" возник и работа над ним (составление планов, написание первой половины поэмы) велась не до пушкинского путешествия, а после него и в результате дорожных впечатлений и раздумий, фиксированных в путевых записках поэта. Мало того, в основанном на них и являющемся в ряде мест прозаическим эквивалентом "Тазита" "Путешествии в Арзрум", окончательно оформленном в 1835 году, Пушкин полностью повторяет мысль о настоятельной необходимости для сближения черкесов с Россией и приобщения их к "Европе и просвещению" "проповедания" им христианской морали. Значит, мысли его на этот счет оставались все время неизменными.
Почему же все-таки Пушкин не продолжал и не закончил одного из самых глубоких по проблематике, в нем заключенной, и самых совершенных по художественному воплощению своих произведений, причем действительно оборвал работу на пункте "Миссионер"? Думается, что действительным "ключом" к этому является как раз та развернутая и целиком посвященная теме миссионерства запись Пушкина, которая имеется в его путевых записках, но в "Путешествие в Арзрум", безусловно по соображениям цензурного порядка, не была включена. На этой воистину "жаркой странице", как, упоминая о ней, уклончиво (явно по тем же цензурным соображениям) называет ее Анненков, Пушкин с исключительной резкостью отзывается о представителях официальной православной церкви, из которых, как он подчеркивает, говоря с ними для вящего сарказма на их собственном ханжески-витиеватом языке, никто "не подумал препоясаться и идти с миром и крестом" к народам, "пресмыкающимся во мраке детских заблуждений". Обращаясь к ним и явно имея в виду не столько рядовое духовенство, сколько тех, кто стоит во главе церковного управления, начальников церкви, носителей всяческого мракобесия, Пушкин гневно и презрительно восклицает: "Лицемеры! Так ли выполняете долг христианства? Христиане ли вы?" И, ставя им в пример "древних апостолов" и современных католических миссионеров, продолжает: "С сокрушением раскаяния должны вы потупить голову и безмолвствовать... Кто из вас, муж Веры и Смирения, уподобился святым старцам, скитающимся по пустыням Африки, Азии и Америки, без обуви, в рубищах, часто без крова, без пищи - но оживленным теплым усердием и смиреномудрием! Какая награда их ожидает? Обращение престарелого рыбака или странствующего семейства диких, нужда, голод, иногда - мученическая смерть. Мы умеем спокойно (сперва было: "в великолепных
394
храмах") блистать велеречием, упиваться похвалами слушателей. Мы читаем книги и важно находим в суетных произведениях выражения предосудительные..." Ясно, что из этой православно-церковной среды "миссионер" появиться в поэме не мог. Мало того, тут же имеется явный и также весьма саркастический намек и на деятельность каррасских миссионеров, заключавшуюся в издания Библии для черкесов: "Легче для нашей холодной лености в замену слова живого выливать мертвые буквы и посылать немые книги людям, не знающим грамоты". При таком отношении к пятигорскому филиалу Российского библейского общества, которое тоже было при Александре I одним из центров обскурантизма и к которому Пушкин еще в свои доссылочные годы относился весьма иронически, не с ним мог быть связан героический - "апостольский" - образ миссионера, который возникал в воображении поэта (кстати, тем самым отпадает и предположение Комаровича, что причина отказа от завершения "Тазита" - цензурная невозможность вывести в поэме образ каррасского миссионера). Таким образом, нереальность "проповедания Евангелия" заключалась, по Пушкину, не в том, что черкесы этого бы не приняли. Наоборот, в своих путевых записках Пушкин писал, что "почва готова для принятия" христианства, "почва ждет семени", "Кавказ ждет христианских проповедников" (в "Путешествии в Арзрум": "Кавказ ожидает христианских миссионеров"). Нереальность заключалась в том, что таких проповедников в современной ему действительности Пушкин не находил. А раз так, образ "миссионера" в поэме являлся бы чем-то искусственным - надуманной иллюстрацией некоего публицистического тезиса. Но, может быть, прав Анненков и Пушкин подумывал, не явить ли в поэме в качестве миссионера самого Тазита? Возможно, в сознании поэта мелькал и такой вариант. Но остановиться на нем сколько-нибудь всерьез он едва ли мог. Ведь следующие пункты плана гласили: "Война Сражение Смерть". Без участия основного героя - самого Тазита - развертываться действие поэмы, конечно, не могло. Значит, Тазит принимал активное участие и в сражении, и, понятно, не в качестве миссионера (едва ли мог миссионер оказаться на поле боя), а одного из его участников, - это, конечно, больше соответствовало как правде его образа (ведь, несмотря на свои "антигасубовские" этические воззрения и чувства, он не переставал оставаться "могучим" и "храбрым" черкесом), так и самой действительности, где с подобными явлениями поэт не раз сталкивался. Вспомним служившего в русских войсках и на их стороне принимавшего участие в военных экспедициях против своих соплеменников того же Шору Ногмова. Если Пушкин даже и не был с ним лично знаком,
395
то не слышать о Шоре, поскольку, по свидетельству современников, о нем, как о личности во всех отношениях примечательной, знали тогда все в Пятигорске, он не мог. В русских войсках служил и уже упомянутый Султан Казы-Гирей. Исходя из всего этого, можно думать, что, в соответствии с планом, фабула поэмы должна была развертываться следующим образом. Тазит, приняв в результате встречи с "миссионером" (по другим вариантам, "монахом", "священником") христианство (почва для чего уже была подготовлена воспитанием, которое он получил от своего аталыка - "наставника"), сближается с русскими, находит в их среде вторую родину и в соответствии со своими естественными - черкесскими - наклонностями поступает на военную службу. Во время русско-турецкой войны 1829 года абадзехи (одна из ветвей адехов - черкесов) стали на сторону Турции и начали военные действия против России. Скорее всего именно это и имеет в виду пункт "Война". Далее возникает наиболее драматический момент поэмы. Русский военный, Тазит вынужден принять участие в одном из боев с черкесами (пункт "Сражение") и погибает в нем (пункт "Смерть"). Что касается последнего пункта плана - "Эпилог", он, очевидно, должен был носить, как и эпилог к первой кавказской поэме Пушкина, выраженно политический характер. Но в период написания "Кавказского пленника" Пушкин, подобно декабристам, полагал, что единственное средство замирить Кавказ - "меры жестокие" (отсюда и "воспевание" в эпилоге применяющих именно такие меры русских "героев" - Цицианова, Котляревского и в особенности Ермолова). В эпилоге к "Тазиту", в соответствии со своими взглядами 1829 года, поэт скорее всего поэтически развил бы известный нам и отвечающий пафосу второй кавказской поэмы тезис о необходимости применения другого средства, более сильного, более нравственного, "более сообразного с просвещением нашего века", - водружения среди черкесов "хоругви Европы и Просвещения" - христианства. Напомню, что уже и раньше, в "Бахчисарайском фонтане", Пушкин сталкивал между собой две религии: "магометанскую луну" и крест. Но там эта тема развертывалась в романтическом духе: смягчение души "мрачного, кровожадного" приверженца Корана - хана Гирея - под влиянием вспыхнувшей любви его к своей пленнице, юной польской княжне, облик которой озарен в поэме светом лампады, денно и нощно горящей пред кротким ликом "пречистой девы". В "Тазите", по существу, та же тема развернута не только в этическом, но и в политическом - государственном - плане.
Конечно, все только что сказанное не более как гипотеза, но вместе с тем гипотеза, логически вполне допустимая. Больше того, естественно задаваясь вопросом, который не может
396
не интересовать читателей, о более конкретном развертывании и ходе действия ненаписанной части поэмы (в плане это намечено в самых общих чертах), исследователь, считаю, имеет право попытаться пойти и еще далее.
Поэма в написанной своей части предстает перед нами как произведение с двумя героями-антагонистами - отцом и сыном. В драматическом конфликте между ними - завязка фабульного узла, который, естественно ожидать, должен был бы стягиваться еще туже. Не мог же столь ярко и впечатляюще данный, художественно на равных правах с Тазитом, образ Гасуба играть в поэме только эпизодическую (подобно образам "наставника", чеченской девы), "проходную" роль, фигурировать в первой части и вовсе исчезнуть из второй. Не мог, думается, Пушкин развивать дальше поэму вне этой "трагической коллизии", олицетворяющей те "государственные мысли историка", которые волновали поэта в связи с кавказским вопросом - проблемой отношений между русскими и черкесами. Наконец, зная, как часто, если не всегда, Пушкин в строении своих произведений прибегал к излюбленному им приему кольцевой композиции, законно предположить, что сын и отец должны были снова столкнуться в конце поэмы и именно на поле битвы, а конфликт между ними приобрести еще более острый и напряженный характер и в той новой ситуации, в которой они снова встречаются, достигнуть своего апогея, еще более трагического, чем столкновение отца с сыном в финальной сцене "Скупого рыцаря". В первой части поэмы, видя, что сын изменяет черкесскому адату - закону кровной мести, отец проклинает его и изгоняет из дому. Теперь, когда сын предстает перед ним в рядах русских, сражающихся против черкесов, Гасуб не может не видеть в нем изменника в прямом смысле этого слова. И не от чьей-то пули или шашки (по отношению к развитию фабулы это носило бы случайный характер) гибнет Тазит. "Предателя"-сына убивает сам его отец - острейший сюжетный ход, который органически сращен с развитием фабулы поэмы и вместе с тем полностью соответствует свирепому, неистовому характеру Гасуба. Такая развязка замечательно ложится и в общую художественную идею поэмы. В начале ее Гасуб теряет старшего сына, который, как следствие "хищных", "свирепых" нравов горцев, "рукой завистника убит", в конце, как следствие того же, своею собственной рукой убивает младшего. Все это страшное, бесчеловечное должно было по контрасту сообщить особенную силу миротворному, гуманистическому пафосу эпилога.
Вероятно, сразу же возразят, что я конструирую свою гипотезу по образу и подобию гоголевского "Тараса Бульбы". Однако, снова подчеркивая сугубую гипотетичность моего построения,
397
я склонен думать, наоборот, что творческим толчком для знаменитого эпизода - убийства Тарасом Андрия - гениальной гоголевской повести мог послужить именно пушкинский "Тазит". Поэма, мы знаем, при жизни Пушкина не печаталась. Но поэт не раз знакомил Гоголя и со своими ненапечатанными произведениями. В период работы Гоголя над "Тарасом Бульбой" общение между ним и Пушкиным было особенно тесным. Причем Пушкин был не только в курсе этой работы, но в какой-то мере принимал в ней участие. Так, до нас дошло свидетельство современника, что "Пушкину какой-то знакомый господин очень живо описывал в разговоре степи. Пушкин дал случай Гоголю послушать и внушил ему вставить в Бульбу описание степи"1. Кажется почти несомненным, что Гоголь знал из уст Пушкина и о его "Тазите". Уж очень напоминает старый Бульба с его двумя сыновьями, из которых старший, Остап, совершенно ему по душе, а характер и поведение младшего, Андрия, сразу же его настораживает, Гасуба и его сыновей. Очень напоминают три диалога Гасуба с Тазитом - сцену убийства Тарасом Бульбой Андрия. Следует первый вопрос Тараса: " - Ну, что ж теперь мы будем делать? - сказал Тарас... Но ничего не умел на то сказать Андрий и стоял, утупивши в землю очи" (сравним в первом диалоге: "Потупил очи сын черкеса, не отвечая ничего"). Тарас задает второй вопрос: "- Что, сынку, помогли тебе твои ляхи? - Андрий был безответен" (в конце второго диалога "Тазит опять главу склонил", снова ничего не отвечал отцу). Следует третий и самый страшный вопрос: "Так продать? продать веру? продать своих?" Не отвечая и теперь ни слова, Андрий стоял "ни жив, ни мертв перед Тарасом" (Тазит, стоя перед отцом после встречи с убийцей брата, "бледен как мертвец"; на исступленные вопросы Гасуба он снова "молчит, потупя очи").
Когда имеешь дело с такими великанами художественного слова, как Пушкин и Гоголь, конечно, не приходится говорить о подражании или даже о влиянии, в вульгарном понимании этого слова (хотя глубокое и в высшей степени плодотворное влияние Пушкин на Гоголя, как известно, оказал). Но огонь зажигается от огня. И знакомство с написанной частью "Тазита" могло, как я уже сказал, послужить Гоголю могучим творческим толчком для создания собственного совершенно оригинального произведения. Конечно, мог Пушкин поделиться с Гоголем и планом продолжения поэмы, а если он действительно совершенно отказался от завершения ее (хотя известны случаи, когда поэт возвращался к иным своим замыслам много лет спустя и некоторые из них завершал), даже уступить ему трагическую развязку. Беспримерная щедрость Пушкина
398
в этом отношении широко известна. Но если в данном случае этого даже и не было, то все же сопоставление образов Тазита и Андрия представляет существенный интерес. Андрий изменяет своим и становится на сторону врагов из-за любви к красавице полячке. Насколько глубже и во всех отношениях значительнее, проблемнее раскрыт образ Тазита! Об этом же свидетельствует и другое, естественно напрашивающееся и потому неоднократно уже указывавшееся исследователями, сопоставление "Тазита" - с поэмой Лермонтова "Беглец". В отличие от "Тараса Бульбы", здесь уже не творческая перекличка, а, при совершенно несомненной преемственной связи с пушкинской поэмой, прямая с ней полемика. Поэма Лермонтова от начала и до конца выдержана в "гасубовском" ключе (отсюда, вероятно, и подзаголовок "Горская легенда") безоговорочного осуждения и презрения к Гаруну - образ, играющий в ней роль, аналогичную в пушкинской поэме образу Тазита, но лишенный его психологической глубины и философской содержательности, низведенный до уровня банального труса.
"Росток", заложенный в русскую литературную почву хотя и неоконченной, но производящей такое огромное и целостное художественное впечатление (здесь полностью прав Белинский) поэмой Пушкина, несомненно пророс (и именно со стороны ее исторической и философской проблематики) в "Отцах и детях" Тургенева. Следуя за Белинским в раскрытии смысла "трагической коллизии" поэмы, Чернышевский, знавший план ее продолжения в отличие от Белинского, жалел, что он не был осуществлен. "...Глубокое содержание должна была приобрести по мысли автора эта поэма, - писал критик и пояснял: - Тазит... падает в борьбе между прежним и новым, отвергаемым и принимаемым нравственным существованием" (II, 454-455). Тем замечательнее, при глубоком общефилософском содержании поэмы, ее национально-историческая конкретность. Чутьем художника-мыслителя Пушкин за свое недолгое пребывание на Кавказе сумел ощутить тот глубинный процесс борьбы "прежнего и нового", который уже начал происходить тогда в сознании и жизни кавказских горцев. Как далеко при этом заглядывал Пушкин в будущее, показывает то, что много десятилетий спустя, почти в самом конце XIX века, один из видных грузинских поэтов, кавказский "певец гор", как его называют, Важа Пшавела, кстати особенно высоко ценивший творчество Пушкина, положил подобную же коллизию в основу двух своих наиболее значительных поэм - "Алуда Кетелаури" и "Гость и хозяин"1.
399
4
Булгарин, опираясь на свой опыт "военного человека" (как известно, он сперва воевал в русских войсках против Наполеона, затем переметнулся к Наполеону и участвовал в его походе на Россию в 1812 году), упрекал, как мы видели, Пушкина в "невероятностях" при описании Полтавского боя, которые "заглушают всю прелесть Поэзии", снисходительно объясняя это тем, что "поэт никогда не был зрителем сражения". Теперь Пушкину, который нагнал действующую русскую армию, победоносно наступавшую на турок, за Карсом, таким зрителем быть довелось. Причем ограничиться только ролью зрителя он никак не мог. В альбоме Ушаковой поэт набросал шуточный автопортрет: верхом на коне, в бурке и цилиндре, с длинной пикой в руке он мчится вперед. Штатская одежда Пушкина среди военных фуражек и мундиров действительно заключала в себе нечто странное, даже комическое. Но во всем остальном эпизод, им иронически зарисованный, носил совсем не шуточный характер и мог кончиться весьма трагически.
Пушкин всегда отличался исключительной храбростью и презрением к смерти. Это неоднократно проявлялось в его многочисленных дуэлях. Есть свидетельство, что знаменитая сцена в "Выстреле" (граф спокойно под дулом без промаха стреляющего Сильвио выбирает из фуражки спелые черешни и ест их, выплевывая косточки) навеяна автобиографическими воспоминаниями. Несомненно, автобиографически окрашены и не менее знаменитые строки из "Гимна чуме" Вальсингама о "неизъяснимых наслаждениях", испытываемых от всего, что "гибелью грозит" и в торжестве над чем утверждается достоинство человека, его бесстрашие, мощь его духа. И вот в первой же стычке с турками, при нем случившейся, Пушкин принял весьма активное участие. В "Путешествии в Арзрум" сам он пишет об этом весьма сдержанно: "...турки завязали перестрелку на передовых наших пикетах. Я поехал с Семичевым посмотреть новую для меня картину". Подробнее и отнюдь не в таких эпических тонах рассказывает об этом один из вызывающих к себе полное доверие очевидцев, брат И. И. Пущина, Михаил Иванович Пущин, тоже декабрист, но признанный менее виновным и потому сосланный не в "каторжные норы" Сибири, а разжалованный в рядовые и находившийся во время персидской и турецкой войн при штабе Паскевича, очень ценившего его за энергию и выдающиеся военно-инженерные способности. На вопрос поэта, только что прибывшего в армию и находившегося в палатке друга его романтической юности, командира Нижегородского драгунского полка генерала Николая Раевского, где же неприятель: "Дай пожалуйста мне видеть
400
то, за чем сюда, с такими препятствиями, приехал!" - Пущин успокоил его: "Могу тебя порадовать: турки не замедлят представиться тебе на смотр; полагаю даже, что они сегодня вызовут нас из нашего бездействия... Пушкин радовался как ребенок тому ощущению, которое его ожидает. Я просил его не отделяться от меня при встрече с неприятелем, обещал ему быть там, где более опасности, между тем, как не желал бы его видеть ни раненым, ни убитым". Тем же был озабочен и Раевский, который вообще не хотел никуда отпускать поэта от себя. В это время в палатку вошел еще один ссыльный, майор Нижегородского пехотного полка Семичев, который предложил Пушкину находиться при нем, когда он выедет вперед с фланкерами полка. "Еще мы не кончили обеда у Раевского с Пушкиным, его братом Львом и Семичевым, - продолжает Пущин, - как пришли сказать, что неприятель показался у аванпостов. Все мы бросились к лошадям, с утра оседланным. Не успел я выехать, как уже попал в схватку казаков с наездниками турецкими, и тут же встречаю Семичева, который спрашивает меня: не видел ли я Пушкина? Вместе с ним мы поскакали его искать и нашли отделившегося от фланкирующих драгун и скачущего с саблею наголо? против турок, на него летящих. Приближение наше, а за нами улан с Юзефовичем, скакавшим нас выручать, заставило турок в этом пункте удалиться..."1 Реальную основу, возможно имеет и шуточный автопортрет поэта с пикой в руках. Другой участник войны, генерал Н. И. Ушаков, написавший впоследствии ее историю, рассказывает, что Пушкин, "одушевленный отвагою... схватив пику после одного из убитых казаков, устремился противу неприятельских всадников. Можно поверить, что донцы наши были чрезвычайно изумлены, увидев пред собою незнакомого героя в круглой шляпе и в бурке"2. В действующих частях вместе с генералом Раевским Пушкин находился с самого своего прибытия к нему и до взятия Эрзерума (Арзрума); участвовал во всех переходах, боевых операциях, несколько раз подвергался вместе со всеми смертельной опасности.
Непосредственное знакомство со сражениями, с войной, при всех волнующих ощущениях, с этим связанных, несомненно смыло с нее те традиционно-поэтические краски, которыми она обычно живописалась, в том числе и самим Пушкиным. Война обернулась к поэту своей грязью и кровью, теми страданиями, которые несет она с собой ни в чем не повинным людям. На это Пушкин наткнулся сразу же, помчавшись посмотреть новую для него картину. Именно с этого и начинается описание ее в "Путешествии в Арзрум": "Мы встретили раненого казака: он сидел, шатаясь на седле, бледен и окровавлен. Два казака поддерживали его. "Много ли турков?" - спросил Семичев.
401
"Свиньем валит, ваше благородие", - отвечал один из них". И в дальнейшем именно эта суровая проза снова и снова встречает нас на страницах "Путешествия". Тогда же Пушкин явился свидетелем того, как турки, завидя подоспевшее к небольшому казачьему отряду подкрепление, "исчезли, оставя на горе голый труп казака, обезглавленный и обрубленный. Турки отсеченные головы отсылают в Константинополь, а кисти рук, обмакнув в крови, отпечатлевают на своих знаменах". Причем сочувствие вызывали в Пушкине тяжкие страдания и гибель не только своих соотечественников, но и врагов - турок. С протокольной точностью, скупыми короткими фразами описывает поэт ход и исход одной из многочисленных боевых схваток: "...наша конница поскакала во весь опор. Турки бежали; казаки стегали нагайками пушки, брошенные на дороге, и неслись мимо. Первые в преследовании были наши татарские полки, коих лошади отличаются быстротою и силою. Лошадь моя, закусив повода, от них не отставала; я насилу мог ее сдержать. Она остановилась перед трупом молодого турка, лежавшим поперек дороги. Ему, казалось, было лет 18; бледное девическое лицо не было обезображено. Чалма его валялась в пыли; обритый затылок прострелен был пулею. Я поехал шагом..." Как видим, все описание выдержано в тоне деловой военной реляции. И только в словах о "девическом" лице убитого "молодого турка" вдруг прорываются сдержанные лирические нотки. Не менее характерно и такое место из "Путешествия": "Подъезжая к лощине, увидел я необыкновенную картину. Под деревом лежал один из наших татарских беков, раненный смертельно. Подле него рыдал его любимец. Мулла, стоя на коленях, читал молитвы. Умирающий бек был чрезвычайно спокоен и неподвижно глядел на молодого своего друга. В лощине собрано было человек 500 пленных. Несколько раненых турков подзывали меня знаками, вероятно принимая меня за лекаря, и требуя помощи, которую я не мог им подать. Из лесу вышел турок, зажимая свою рану окровавленною тряпкою. Солдаты подошли к нему с намерением его приколоть, может быть из человеколюбия. Но это слишком меня возмутило; я заступился за бедного турку и насилу привел его, изнеможенного и истекающего кровию, к кучке его товарищей. Пленные сидели, спокойно разговаривая между собою. Почти все были молодые люди". С явным сочувствием рисует Пушкин облик и поведение одного из взятых в плен турецких военачальников: "Войско наше стояло в турецком лагере взятом накануне. Палатка графа Паскевича стояла близ зеленого шатра Гаки-паши, взятого в плен нашими казаками. Я пошел к нему и нашел его окруженного нашими офицерами. Он сидел, поджав под себя ноги и куря
402
трубку. Он казался лет сорока. Важность и глубокое спокойствие изображалось на прекрасном лице его. Отдавшись в плен, он просил, чтоб ему дали чашку кофию и чтоб его избавили от вопросов".
Когда "Путешествие в Арзрум" много лет спустя было опубликовано Пушкиным, тот же Булгарин, упрекавший ранее поэта в отсутствии личного военного опыта, что заглушало "прелесть Поэзии", теперь возмущался холодностью пушкинских описаний, сделанных на этот раз уже несомненно с натуры, отсутствием в них, с его точки зрения, какой-либо поэзии: "Виден ли тут поэт с пламенным воображением, с сильною душою? - вопрошал он, - где гениальные взгляды, где дивные картины, где пламень?!" - и патетически восклицал: "И в какую пору был автор в этой чудной стране! Во время знаменитого похода! Кавказ, Азия и война! Уж в этих трех словах есть поэзия, а "Путешествие в Арзрум" есть не что иное, как холодные записки, в которых нет и следа поэзии"1. Однако именно в этом-то и заключалось громадное новаторское значение путевых записок поэта, устранившего из своих батальных описаний всю ту ходульную приподнятость, все те риторические, "пламенные" краски, которые обычно на них наносились, показавшего жестокую правду войны во всей ее неприглядности и тем намечавшего дорогу будущему автору очерков о Севастополе и "Войны и мира" Льву Толстому, а своей гуманистической настроенностью предварявшего лермонтовское стихотворение "Валерик".
Непосредственными военными впечатлениями навеяно и несколько стихотворений Пушкина, набросанных им в том же году частично и прямо во время арзрумского похода. Однако и в них нет никаких ура-военных мотивов. Так, при стихотворении "Не пленяйся бранной славой" (Пушкин озаглавил его "Из Гафиза", но оно, хотя и проникнуто духом восточной поэзии, является оригинальным произведением) имеется помета: "Лагерь при Ефрате" и дата "5 июля", - значит, оно написано под Арзрумом, то есть в самой что ни на есть боевой обстановке. Между тем в нем не только нет воспевания той "бранной славы", которая так влекла к себе молодого Пушкина-романтика, а, наоборот, поэт прямо предостерегает от этого адресата стихотворения. Обращено оно к юноше Фаргат Беку, который служил в конном мусульманском полку русской армии, но, думается, при написании его Пушкин вспоминал и о своем впечатлении от трупа другого юноши - молодого турка с бледным девическим лицом. Во время одной из схваток с турками на высотах Саган-лу, описанной в "Путешествии в Арзрум", Пушкин увидел ударную часть турецкой конницы, так называемых дели-башей (в переводе значит "отчаянная голова"):
403
"Вскоре показались дели-баши и закружились в долине, перестреливаясь с нашими казаками". С этим непосредственно связано стихотворение "Делибаш", так и помеченное в рукописи: "Саган-лу" - и заканчивающееся строками: "Мчатся, сшиблись в общем крике...|| Посмотрите! каковы?..|| Делибаш уже на пике, || А казак без головы". Стихотворение - несомненное прославление дерзкой, безоглядной удали, выраженной в самом его стремительном, как скачка лошади, ритме, причем удали опять-таки не только наших людей, но и турецких сорвиголов. Но и здесь, как в обращении к молодому красавцу, то же предостережение не обольщаться отчаянной боевой игрой, которая ведет к взаимной гибели. Уж если что и воспевает Пушкин в своем кавказском военном цикле, так не войну, а мир. Таковы его незавершенные стихотворные наброски "Опять увенчаны мы славой..." и "Восстань, о Греция, восстань...", вызванные заключением адрианопольского мира, осуществившего наконец чаяния всех прогрессивных людей того времени и у нас и в Западной Европе - освобождение Греции из-под турецкого ига. Правда, в стихотворении "Олегов щит" поэт сетует на поспешность его заключения, но из-за того, что в результате русских побед Османская империя, как считают многие, могла бы быть окончательно сокрушена. Именно о мире, о возвращении к мирной жизни говорят и остальные два стихотворения "арзрумского" цикла: "Дон" и "Был и я среди донцов...".
В уже упомянутом мною в начале этой главы раннем стихотворении "Война" поэт уповал, что военные дела, ратные подвиги дадут новую пищу его вдохновению - разбудят его "уснувший гений". "Сильные впечатления", острые ощущения при встрече лицом к лицу со смертельной опасностью поэт испытал во время похода на Арзрум, но, как видим, они не стали предметом его песнопений. Больше того, настойчивое подчеркивание в "Путешествии в Арзрум" именно жестокой стороны войны перекликается не с романтическими строками стихотворения 1821 года, а с сочувственными размышлениями Пушкина того же времени об идее вечного мира. Но необычная обстановка, в которой Пушкин оказался после того, как приехал в действующую армию, и которая была так непохожа на столь тяготившее его подневольное "светское" существование, чрезвычайно привлекала поэта. В "Путешествии в Арзрум" он пишет: "Лагерная жизнь очень мне нравилась. Пушка подымала нас на заре. Сон в палатке удивительно здоров. За обедом запивали мы азиатский шашлык английским пивом и шампанским, застывшим в снегах таврийских. Общество наше было разнообразно. В палатке генерала Раевского собирались беки мусульманских полков; и беседа шла через переводчика. В войске нашем находились и народы закавказских
404
наших областей и жители земель недавно завоеванных".
Но в палатку Раевского часто являлась и еще одна группа посетителей, о которых поэт имел основания почти совсем не упоминать, но общество которых было ему особенно дорого и близко. Бенкендорфу и царю поэт позднее объяснял свою поездку в Тифлис и далее к действующей армии желанием повидаться с братом, который служил в Нижегородском драгунском полку и которого он не видал в течение последних пяти лет. Но в числе побуждений к поездке в армию, есть все основания думать, имелось и еще одно, о котором он по понятным причинам умалчивал. Мы помним, что при прощании с Марией Волконской Пушкин сказал ей о своем намерении побывать на местах военных действий Пугачева, а оттуда добраться и до Нерчинских рудников. Сказано это было полувшутку, но, несомненно, отражало какие-то глубокие внутренние переживания поэта. На пугачевских местах он позднее и в самом деле побывал, но посетить сибирских узников, конечно, никакой ни возможности, ни надежды у него не было. Но очень много разжалованных в рядовые декабристов было сослано на Кавказ и находилось в рядах действующей армии. По подсчетам новейшего исследователя, в русско-персидской и русско-турецкой войнах 1827-1829 годов принимало участие двадцать человек из числа декабристов, осужденных в качестве "государственных преступников", и двадцать шесть признанных "прикосновенными". Кроме того, на Кавказ был сослан еще ряд лиц, в той или иной степени связанных с декабристским освободительным движением. Всего "в рядах Отдельного Кавказского корпуса числилось свыше 65 "переведенных" и разжалованных офицеров-декабристов и более 3000 репрессированных солдат - участников декабрьского восстания"1.
Для всех сосланных декабристов был создан, по специальным инструкциям свыше, исключительно суровый режим. Ревностным исполнителем этих инструкций был главнокомандующий, генерал Паскевич, во всех сражениях направлявший их в самые опасные места, о чем специально рапортовал высшему начальству. В то же время, поскольку именно декабристы составляли наиболее культурное ядро армии и отличались особенной отвагой, Паскевич широко использовал знания и опыт многих из них, цинично присваивая себе их дела и заслуги. Совсем по-иному относился к декабристам генерал Раевский. Докладывая несколько позднее царю о политических - декабристских и продекабристских - настроениях в армии, Паскевич писал: "...дух сообщества существует, который по слабости своей не действует, но с помощью связей между собою живет...По множеству здесь людей сего рода, главное к наблюдению


405

листать дальше:1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16

 

Д.Д.Благой - книги

на главную страницу